Дыхание
DieMarchen

"Три товарища", Э.М. Ремарк
Отто Кестер/Готфрид Ленц, G

NB! Если вы хотите разместить этот рассказ на своем сайте, пожалуйста, напишите мне.

На свете нет ничего удивительней и печальней весеннего вечера. В такое время, стоит остановиться хоть на мгновение, заглядеться на окутанные невесомой вуалью деревья или на тонкий месяц в чистом небе, как понимаешь, сколь чужд человек миру, в котором он живет. Мы задергиваем шторы на окнах, запираем двери на замки и отгораживаемся от мира толстыми стенами, но стоит поднять взгляд чуть выше сверкающих витрин и неоновых вывесок, выше мозаики разноцветных окошек и путаницы проводов, - и увидишь небо, бездонное в своей прозрачности, безмятежное, вечное. Таким оно было прежде, чем мы появились на свет, и таким же останется, когда всякая память о нас сотрется.
Было около девяти часов теплого майского вечера. В боковой аллее парка то и дело попадались гуляющие, за полоской едва зазеленевших лип шумела улица. Небо у нас над головами переливалось, словно натянутый на рамку бледно-бирюзовый шелк. Пахло свежей листвой и водой, под воротник забирался прохладный ветерок.
- Где это Роберт все пропадает? – спросил Кестер.
- О, - сказал я. – Это страшная тайна. Сейчас я тебе ее открою.
- Я весь внимание. Убийство, шпионаж, биржевые махинации - ничего от меня не скрывай. Я готов к любому удару.
- О нет, все куда проще. Или сложнее, это уж как посмотреть. Дело в девушке, которую мы встретили в его день рождения.
- Патриция Хольман? – спросил Кестер.
Я кивнул. Его лицо стало задумчивым.
- Удивительная, редкостная девушка. Я думал, никогда уже не увижу такую.
- Поосторожней, - предупредил я. – Иначе наш Отелло вцепится тебе в глотку. Я недавно сказал ему что-то в этом духе, и он пообещал разбить бутылку рома об мою голову.
Кестер покачал головой.
- Однако это сильно. Пожертвовать целой бутылкой рома… у него, должно быть, серьезные намерения.
- Думаю, ему хватило бы и пустой.
Мы рассмеялись. Роберт в последнее время ходил сам не свой, бледный и счастливый. Тихим призраком за его плечом иногда появлялась Патриция Хольман. Девушка с атмосферой, печальное привидение... Было в ней что-то не от мира сего. Наши незатейливые добродушные ухаживания она принимала спокойно и чуть грустно. Красивая, отстраненная, она как будто прислушивалась к голосам, слышным ей одной.
Двери дансинга, расположенного через дорогу, распахнулись, выпустив на улицу полосу яркого света и обрывок звонкой мелодии. Из дверей вышли мужчина и женщина, и остановились, чтобы поймать такси. В глубине боковой аллеи на скамейке самозабвенно целовалась еще одна пара – ладная девица в алом джемпере и худой светловолосый юноша. Я невольно засмотрелся на них, потом одернул себя и отвел взгляд. Да, Кестер был прав. Женщины после войны стали совсем другими. Я уже не помнил, когда последний раз мы с какой-нибудь девушкой ходили в кино или сидели в баре за чашкой кофе. Почти все время я проводил в мастерской, да и женщины теперь были если не крикливыми и грубыми, то забитыми и совсем бесцветными. А может, это я изменился.
Когда я сказал это, Кестер усмехнулся.
- Пригласи в кино меня, - сказал он. – Если тебе так неймется.
Он смотрел на меня искоса, в глазах прыгали веселые искры.
- Билеты на последний ряд, сердце мое? – хмыкнул я.
Он хотел дать мне подзатыльник, но я увернулся.

Роберта мы нашли в кафе «Интернациональ». Длинную темную залу наполняли голоса и громкий смех девушек, которые по издавна установившейся традиции заглядывали сюда между первым и вторым обходом. За стойкой кельнер Алоис протирал грязным полотенцем бокалы. Вид у него был такой, будто в рот ему засунули лимон.
Роберт уже сидел за пианино, а девушки, обступив его, наперебой просили что-нибудь сыграть. Я помахал ему рукой, он кивнул в ответ и вдруг заиграл вальс. Не знаю, почему ему пришла в голову именно такая мелодия. В этих стенах, привыкших к старым солдатским песням и глуповатым слезливым романсам, она казалась богатой чужестранкой, изысканной красавицей, случайно попавшей в трущобы и брезгливо озирающейся по сторонам. Поначалу все оторопело смолкли, но Робби продолжал играть, и вскоре оцепенение прошло. Музыка ширилась, переливалась, взлетала и кружилась, и вот уже девушки начали несмело улыбаться и покачивать головами в такт, а старенькая Мими, мечтательно вздохнув, подперла щеку рукой.
Я пригласил на танец малышку Марион. В своем лилово-алом наряде она была словно яркая тропическая бабочка, севшая мне на вытянутую руку. Она то улыбалась, то напускала на себя серьезный и высокомерный вид: вздергивала подбородок и поджимала губы, точь-в-точь как героиня американской кинокартины. Наконец Роза окликнула ее, и она убежала, напоследок сделав реверанс и сказав: «Прощайте, сударь», будто мы с ней и впрямь были плоскими фигурами на экране, и из темного зала на нас смотрели десятки глаз. Правда, эффект слегка подпортил ее пронзительный смех.
Алоис по-прежнему с кислым видом перетирал бокалы. Девушки суетились, собираясь, словно стая пестрых птиц, и одна за другой выходили на улицу. Передышка закончилась.
- Ты здорово танцуешь, - заметил Кестер.
- Разве ты не знал, что я умею?
- Знал, но давно не видел.
Робби встал из-за рояля и подошел к нам. Мы поздоровались.
- Как дела? – спросил Кестер.
- Одиннадцать марок и тридцать семь пфеннигов.
- Неплохо.
- Бывали дни и похуже, - пожал плечами Роберт.
- Так или иначе, на выпивку мы сегодня заработали, - сказал я. – Самое время перебраться в более подходящее место.
И мы отправились в ночной бар Фреда. Кестер сел за руль, я рядом, а Роберт – на заднее сиденье. Вечернее небо над крышами гасло, но свет фонарей еще казался бледным и размытым. Ветер развевал нам волосы, доносил запахи дыма, цветущей сирени, бензина и пыли. Мотор гудел ровно, словно большой трудолюбивый шмель. Дорога была сухой, и Кестер брал повороты, словно птица. Полосы света пролетали по его сосредоточенному лицу.
У Фреда тоже оказалось людно – видно, такой сегодня был вечер. Лампы с абажурами, сделанными из старых географических карт, заливали бар уютным теплым светом. Под потолком качался корабль, воображаемый ветер наполнял его пожелтевшие паруса, а носом он величаво рассекал волны сигаретного дыма, поднимающегося к потолку. Мурлыкал патефон, звенели бокалы. Накопившаяся за день усталость отступала, мир стал казаться приветливым, четким и ясным.
Кестер о чем-то разговаривал с барменом Фредом, облокотившись о стойку. Рукава его рубашки были завернуты, и я видел сетку белых шрамов у него на руках. Рядом с ним янтарно просвечивал бокал коньяка. Ко мне подсел Роберт, и мы выпили за победу «Карла» на грядущих гонках.
- Готфрид, - вдруг сказал он. Вид у него был такой серьезный, что на меня напал смех.
- Что, детка?
Роберт младше нас с Кестером всего на два года, но мне порой кажется, что мы годимся ему в отцы. Отто учил его драться, а обо всем, что касается девушек, он обычно спрашивает меня.
- Ты был когда-нибудь влюблен?
Я подпер щеку кулаком и заглянул в рюмку. Серьезный вопрос. Вряд ли в наше время кто-нибудь может с уверенностью утверждать, будто знает, что такое любовь. Для современного человека любовь - непозволительная роскошь, и он разбирается в ней не больше, чем полуголодный поденный рабочий во французских винах. Истинное значение этого слова утрачено, и человек сплошь и рядом поддается соблазну называть им любое чувство, помогающее ему хоть ненадолго утолить одиночество. А одиночество – подлинный бич нашего столетия.
Роберт слушал, задумчиво покачивая стакан. Я плеснул себе еще джина. Прозрачная жидкость благоухала терпкой горечью, и почему-то казалась колючей с виду. Я поднес рюмку ко рту и вдруг заметил, что Кестер смотрит на меня через зал темными блестящими глазами. Я отсалютовал ему, он улыбнулся, и от этой улыбки мне неожиданно стало теплей. Если бы он так улыбнулся девушке, даю голову на отсечение, она пошла бы за ним на край света.
- Будь здоров, Отто, - сказал я.
- Будь здоров, Готфрид, - откликнулся Кестер.
Вдруг дверь распахнулась, и в зал ввалился Фердинанд Грау – огромная тень в золотистом мерцании ламп. Вместе с ним с улицы ворвались порыв ветра и шум проезжающего автомобиля.
- О погибшие души! – трубно воззвал Грау.
- Мы здесь, Фердинанд, - откликнулся я замогильным голосом.
Грау повертел головой, отыскивая нас в дыму и полумраке, и двинулся к нашему столику. Бармен Фред при виде него снял в полки квадратную бутылку вишневой наливки. Он был знатоком своего дела и помнил вкусы завсегдатаев.
- О чем вы тут беседуете? – поинтересовался Грау.
- О любви, старый кладбищенский ворон. Знаешь ли ты, что это такое?
- Любовь это болезнь, Ленц, - немедленно отозвался он. - Тяжелая и опасная.
- Готфрид говорит, что ее вообще нет, - сказал Роберт.
- Я говорю, что никто не знает, что она такое.
Фред поставил перед Фердинандом стакан.
- Дети! – воздел палец Грау. - Это очень важный вопрос. Он требует тщательного рассмотрения…
И мы тщательно рассмотрели этот вопрос со всех сторон. Слова рождались сами собой, нас охватило вдохновение, яростное и светлое, неистовое и трепетное, и веселье накатывало теплой искрящейся волной. Тени давно забытых романтиков теснились вокруг нашего стола, а мир, покачиваясь, проплыл мимо и исчез где-то вдали. Мир был одиноким пешеходом, оставшимся на обочине, в то время как мы неслись по дороге, среди сумасшедшего мелькания улиц и домов, деревьев и полей, неслись так, словно каким-то чудом оседлали ветер.

Я проснулся неожиданно, и не сразу понял, где мы. Лунный свет бил мне в лицо, словно луч прожектора. Я отодвинулся, заслоняя глаза, и огляделся. Машина стояла на перекрестке неподалеку от моего дома. Оказывается, я сполз по сиденью и задремал, прислонившись головой к плечу Кестера. Он вел машину так ровно, что я умудрился уснуть.
- Надо же, - сказал я. – Я заснул. Прости.
- Ничего. Как ты?
- До дома дойду.
Он помог мне выбраться. Голова немного кружилась, но на ногах я стоял твердо. Вокруг нас была темнота, пронизанная зеленоватыми лунными лучами. Окна в соседних домах не горели. Было неправдоподобно тихо, пахло теплой пылью и свежей зеленью. Мы закурили и некоторое время стояли, задрав головы, глядя в темно-синее небо, затертое пудрой звездного и лунного света. Запах табака перебивал тонкий и сладкий аромат ночи. Кестер молчал, задумавшись о чем-то своем. Наконец он придавил окурок каблуком и посмотрел на часы.
– Половина третьего. Пока доберусь до дома, пора будет вставать.
- Хочешь, оставайся у меня?
Он покачал головой.
- Переночую в мастерской.
- Тогда спокойной ночи, Отто.
- И тебе.

На следующий день с утра я взял нашу колымагу и отправился на заработки, но мне везло меньше, чем обычно. В хорошую погоду люди предпочитают прогуляться по улице, вместо того чтоб тратить деньги на такси. Мне три часа пришлось прождать своей очереди. Наконец к машине подошли мужчина и женщина, как видно, давно женатые и успевшие друг другу изрядно надоесть. Они желали отправиться в большой магазин тканей. Мужчина сел рядом со мной, а женщина перегнулась вперед, и пока мы ехали, не переставая тараторила. Судя по всему, она до того обрадовалась случаю немного поиграть на публику, что сочла меня подходящим слушателем. Она без умолку тарахтела о занавесках, которые собиралась подобрать к белым плюшевым креслам в гостиной. Должно быть, ей казалось, что она производит впечатление оживленной и приятной дамы. Ее крашеные желтые волосы, завитые кольцами, выглядели неживыми, духи удушливо пахли гвоздикой. Мужчина кивал с рассеянно-страдальческим видом, будто его мучила слабая зубная боль.
Машин было немного, и мы ехали быстро.
- Я все-таки думаю, что надо взять сиреневые, - сказала женщина. Ее муж неопределенно хмыкнул.
- Как вы считаете, - она одарила меня улыбкой, еще более фальшивой, чем ее бриллиантовая брошь. - Какой цвет больше пойдет к белым плюшевым креслам? Сиреневый или малиновый?
- Сиреневый, сударыня, великолепен, - сказал я. – Однако он символизирует меланхолию. Впрочем, малиновый для дома ничуть не лучше. Это цвет слишком вызывающий.
- Может быть розовый, оттенка жонфиль?
Я посмотрел на нее в зеркало заднего вида и покачал головой.
- Подходит разве что для детских комнат и спален молодоженов.
- Ты слышишь, Карл? У молодого человека есть вкус, – она засмеялась с деланным кокетством.
- Благодарю вас, - сказал я и больше не закрывал рта до самого магазина, вдохновенно вещая о значениях цветов у древних китайцев, древних египтян и парижских законодателей мод.
У магазина мужчина достал бумажник и отсчитал мне две с половиной марки.
- Подождите нас, - сказал он. – Я хотел бы, чтобы вы отвезли нас домой.
Его голос оказался тихим, но твердым. Я взглянул на него внимательней. У него был спокойный и собранный вид, и казалось, навязчивую болтовню жены он просто пропускает мимо ушей. Этим он напоминал мне Кестера.
Супруги удалились к магазину. Каблуки женщины гулко бухали о мостовую. Я прождал их почти час. Наконец они вышли в сопровождении нагруженных свертками и пакетами служащих, и я отвез их в один из безликих домов на окраине. Мне показалось странным, что люди с достатком живут в таком доме.
Прощаясь, мой пассажир снова тихо поблагодарил и спросил, где можно меня найти. Я дал ему адрес мастерской и мысленно скрестил пальцы на удачу. Надеюсь, он собирался обратился к нам с серьезным заказом, а не вообразил, что нашел с кем сплавить свою тоскливую женушку, когда ему в следующий раз захочется посидеть в тишине и покое.

Больше в тот день заказов не было. Когда до окончания смены осталось сорок минут, я, рассудив, что за это время мне вряд ли удастся заработать что-нибудь еще, отправился прямо к мастерской. Я почти добрался до места, но остановился на углу, чтобы купить в лавке старого Шварцкопфа бутылку рома. Там-то меня и поджидало еще одно приключение.
Выйдя из лавки, я увидел возле машины подгулявшую компанию. Есть люди, на которых выпивка действует умиротворяюще, они становятся разговорчивыми и смешливыми, и готовы первого встречного назвать братом. Эти явно были не из таких. Тот, кто окликнул меня, огромный красномордый детина, светился злобой, как вынутый из печи уголь. Они хотели ехать на Фридрихштрассе. Я сказал, что машина идет в гараж, и они обступили меня, сопя и обдавая запахом дешевого портвейна. Неподалеку через дорогу перешли двое и скрылись в баре – высокий мужчина в длинном черном пальто и еще один, с лысиной, в военном мундире. Они оглянулись на нас, но решили не вмешиваться.
Один из молодцов демонстративно размял пальцы, и я чуть не расхохотался. Ситуация была глупее не придумаешь – мне собирались набить морду в двух шагах от собственной мастерской. Я развернулся спиной к автомобилю, прикидывая, успею ли достать из-под сиденья монтировку, и тут услышал знакомый пронзительный голос:
- Господин Кестер! Господин Локамп!
Я машинально обернулся – этого делать конечно не следовало - успел увидеть нашего помощника Юппа, который в страшном волнении подпрыгивал у дверей соседней булочной, - и тут же получил сокрушительный удар в лицо. Собственно, самого удара я почти не почувствовал: в ушах что-то лопнуло с противным звоном, и на меня обрушилась темнота. Придя в себя, я обнаружил, что стою на четвереньках на дороге, а перед глазами все плывет. Я с трудом поднял голову и среди покосившихся фонарей и далеких смазанных пятен разглядел Отто и Роберта.
Они обрушились на любителей автомобильных прогулок одновременно с двух сторон, как молчаливая смерть. Разгневанные ангелы Апокалипсиса вряд ли имели более устрашающий вид. Первому громиле Отто залепил в челюсть великолепным, как на киноплощадке, хуком, второго рубанул локтем под дых. Парня, который разминал пальцы, пнул в голень Роберт. Тот немедленно рухнул на землю и завыл. Перестав обращать на него внимание, Роберт бросился на того, который заходил за спину Кестеру. Юпп подбежал ко мне и помог подняться. Он был бледен как мел, оттопыренные уши светились пронзительно-алым. К тому времени как я утвердился на разъезжающихся ногах, драка уже кончилась. Превосходство французского savate над примитивным маханием кулаками было очевидным. Из окон повысовывались женские головы и подняли истошный крик, призывая вперемешку полицию и кары небесные на головы хулиганов, не дающих никакого житья честным людям. Трудно сказать, что подействовало сильнее, но нарушители спокойствия (а также симметрии моей физиономии) с позором бежали.
Кестер посмотрел на меня, нахмурился и послал Юппа в бар на соседней улице попросить немного льда. Мы же отправились в мастерскую. Пока Юпп бегал, я сидел на табуретке и часто шмыгал носом, прижимая к переносице смоченный холодной водой платок. Кровь бежала из носа, во рту рассасывался ее медный привкус. Кестер наклонился ко мне очень близко, вглядываясь в глаза, и я вдруг заметил, что один зрачок у него больше другого – это так и не прошло после давней контузии.
- Как голова? – спросил он.
- Вроде бы в порядке. В первый раз, что ли.
Кестер только досадливо шевельнул бровью. У него был отстраненный и злой вид. В такие минуты мне начинало казаться, что в нем живут несколько человек, и из них я знаком только с одним, самое большее, с двумя.
Вбежал запыхавшийся Юпп с мокрым кульком. С кулька капало, на полу протянулся след из крупных горошин.
- Со мной все в порядке, Отто, - сказал я.
- Я и вижу, - саркастически отозвался он.
Кровь постепенно унялась. Я прополоскал рот, чтобы избавиться от ее вкуса.
- А где ром? – вдруг вспомнил я.
- Вот! - Юпп гордо продемонстрировал мне бутылку, спасенную с поля битвы. – Я поймал ее, когда вы упали, господин Ленц.
- Молодец! – я рассмеялся. - Наша школа. Спас самое ценное.
Юпп залился краской.
- Хватит издеваться, Готфрид, - сказал Кестер.
- Я уже начал опасаться, что вечером мы останемся без выпивки, - возразил я.
При этих словах Роберт вдруг посмотрел на часы.
- Мне нужно идти, - сказал он.
- Ступай, Робби, - ответил Кестер. – Работы сегодня все равно больше не будет.
Роберт кивнул и ушел во двор, к умывальнику. Я непонимающе посмотрел ему вслед.
- Куда это он? – спросил я.
- Он сказал, у него вечером есть дело, - спокойно отозвался Кестер.
- Какое еще дело?
Он прищурился:
- Важное.
Я понял, о чем он. Ну конечно. Патриция Хольман.
Роберт вернулся, на ходу вытирая руки полотенцем. Капли воды блестели у него на волосах. Он стянул грязную забрызганную маслом рабочую робу, надел рубашку и пиджак.
- Подумать только, Отто, - сказал я. – Совсем недавно наш ребенок не отличал газ от тормоза. Совсем недавно его тошнило, когда он смешивал шнапс с пивом, и вот – посмотрите на него… Он стал совсем взрослым!
Я схватил Кестера в охапку и сделал вид, что рыдаю у него на плече. Роберт не выдержал и рассмеялся.
- Замолчишь ты когда-нибудь, проклятый романтик?
- Только не в такой день, - заявил я. – Иди сюда, сын мой, я расправлю тебе воротник.
Он послушно подошел. Вид у него был смущенный.
- Ах, любовь, любовь... – покачал головой я. - Стоит на горизонте появиться хорошенькой девушке, как старая дружба тут же летит ко всем чертям...
Всего месяц назад это было бы просто шуткой. Месяц назад я не мог представить, чтобы кто-нибудь или что-нибудь, намеренно или случайно, могло разлучить нас троих. Но сейчас все было иначе.

Когда Роберт ушел, мы загнали машину под навес, отпустили Юппа, заперли калитку мастерской и вернулись в небольшую комнату, служившую, в зависимости от момента, то приемной, то кухней, то спальней.
- Предоставим юности наслаждаться прелестями любви, Отто, - сказал я. - А мы с тобой, два старых холостяка, давай лучше выпьем.
- Перестань дурачиться, - улыбнулся Кестер. – И наливай.
Я достал из буфета спасенную бутылку и откупорил ее. Запах рома вызывал в памяти призраки индейских деревень и пыльные жаркие дороги, ведущие прямо в закат. Солнце садилось, превращая мир в золотой мираж, и стаканы, стоявшие на жалком фанерном столике, казались двумя диковинными прозрачными топазами.
- За Робби, - предложил Кестер.
- За Робби и Пат, - согласился я.
Мы выпили. Ром разливался по жилам ясным огнем и рождал глубоко внутри странное чувство, больше всего похожее на нежность, к которой примешивалась печаль. Роберт не уехал и не умер, мы по-прежнему видели его каждый день, но он был от нас так же далеко, как если бы улетел на луну. Печальный призрак по имени Патриция призвал его к себе, и он больше не принадлежал привычному миру. На моей памяти подобное случалось не в первый раз, но в первый раз от этого было так неспокойно.
- Ничего, - сказал я, когда мы выпили по второй. – Ничего. Это просто весна.
Кестер засмеялся.
- Нечестно, Готфрид. Раньше ты говорил – это просто зима.
- Так ты запоминаешь все, что я говорю? Словами не передать, как я польщен.
Я устроился на подоконнике и закурил. Окно было открыто, дым выплывал из комнаты и цеплялся за побеги вьющейся фасоли, выросшей под окном. День угасал. Солнечный свет, поначалу бледный, как шампанское, становился темно-оранжевым, в комнату исподволь заползали сумерки. Вдалеке шумели машины.
Я думал о том, что в большом городе человек может быть одинок даже посреди огромной толпы. Одиночество разливается ядом в твоей крови, точит тебя изнутри, впускает тонкие когти тебе в сердце, и порой это бывает почти приятно – так же, как приятны последние мгновения человека, вскрывшего себе вены в теплой ванне. Неясная тоска свивает кольца у тебя внутри. О ней можно забыть на время, утопить ее в кружке, заглушить песней, но совсем спастись от нее невозможно. Это тоска по прикосновению, по чьему-то теплу, ласковому взгляду, нежности. И хорошо, когда рядом есть друзья, которые не дадут тебе сорваться…
Кестер зажал в зубах сигарету и похлопал себя по карманам, ища спички. Потом досадливо хмыкнул и попросил огня. Я чиркнул спичкой. Кестер наклонился. Упавшая вперед темная прядь невесомо коснулась моей руки, заходящее солнце осыпало золотой пылью его волосы, острые скулы и ресницы.
Глупо предполагать, будто в тот момент я вдруг увидел в нем что-то новое, и на меня снизошло откровение, перевернувшее мою жизнь. Такое возможно лишь в романах, а мы с ним были друзьями еще до того, как вместе пошли на войну. Это чувство пришло давным-давно, а я даже не заметил. Оно было таким же привычным, как свет и тепло, как день и ночь. Как дыхание. Ведь вы не скажете, что влюблены в воздух, которым дышите?
Кестер удивленно посмотрел на меня и спросил:
- Ты что?
- Ничего, - сказал я. – Налить тебе еще?
Он кивнул и протянул мне стакан.

Постепенно совсем стемнело. На улице зажглись фонари. Их свет, просочившись через ветки старой сливы, лег на стены причудливыми бледными кружевами. Бесшумные волны темноты поднимались все выше, затопляя мир, который изменялся и гас, и наконец сомкнулись у нас над головами. Ночь обернулась вокруг нас синим плащом и отгородила от всего света.

Сказки и истории