1802. Кеннеди, прощание
(1802: Kennedy, Disconsolate)
Atropos Lee,
перевод DieMarchen
Hornblower
Горацио Хорнблауэр/Уильям Буш/Арчи Кеннеди
Слэш , PG-13, angst
NB!
Перевод выполнен с разрешения автора.
Если вы хотите разместить этот рассказ на своем сайте, пожалуйста,
напишите мне.
Кингстон, Ямайка. 1802.
Нужно
понимать - на этой службе, как и на всякой войне, расстаемся мы всерьез
или просто желаем другу хорошего дня, мы каждый раз прощаемся навсегда.
Превратности нашего ремесла, адмиралтейских назначений, и самой морской
стихии делают это неизбежным.
В
отличие от фермера, что приподнимает шляпу, радостно приветствуя соседа
у ворот, или любящего супруга, от души целующего свою женушку прежде чем
отправиться в город, моряк не надеется увидеть близкого друга даже после
самого краткого расставания. Два года назад я видел, как человек - мой
друг и товарищ по плаванию - стоял на носу баркаса, везущего почту стоящему
на якоре кораблю, и махал приятелям, а в следующее мгновение налетел шквал,
баркас перевернулся, и больше мы его никогда не видели.
Наши приветствия горячи и сердечны, расставания принужденны и холодны.
Мы стараемся сделать их как можно короче. Мы говорим не "до свиданья",
а "прощай", потому что знаем, что, может быть, прощаемся навсегда.
Думаю,
теперь вы поймете, почему я считаю, что мне повезло. Мы с Горацио были
вместе целых восемь лет, хотя, конечно, изредка ненадолго расставались.
Не
каждый может позволить себе даже мечтать о таком.
На
днях его повысили, и теперь ему не терпится насладиться плодами нового
положения, деньги так и жгут карман. А я смотрю ему вслед и думаю: настанет
миг, когда он пожмет на прощание руку человека, который ему дорог, отправляющегося
на какое-нибудь задание, и спустя часы, дни, месяцы узнает, что он погиб
или пропал без вести. И мир для него померкнет.
И еще я знаю, что этим человеком буду не я. Мысль эта отдается горечью
на языке, ее не смыть сладостью всего пунша в мире.
Его
пригласили в город, развлечься, и он готов лететь прочь сию же секунду,
но замирает на полпути. У него хватает совести слегка зардеться, когда
он спрашивает, не хочу ли я составить им двоим компанию. Пить, играть
в карты и делить постель, в которой тело продажной девицы станет между
ними единственной, весьма условной преградой. Этот виноватый румянец уязвляет
меня больнее, чем трепет предвкушения, который я замечаю, когда он протягивает
мне руку. Ту же руку, что мимоходом - о, совсем ненадолго! - ложится на
пояс Уильяму, когда они вместе выходят через узкую дверь на залитую солнцем
улицу. Этот румянец и плохо скрытое выражение облегчения, которое появляется
у него на лице, когда я отказываюсь.
Они
уходят. Я давным-давно должен был попрощаться всерьез. Я столько времени
потратил впустую, дожидаясь, когда в его глазах, обращенных ко мне, появится
такое же безоглядное вожделение, как сейчас. Наши соития были бездушны
и бессмысленны, словно игры русалок. А теперь он и вовсе не смотрит мне
в глаза, когда мы сидим по разные стороны стола.
Стол
стал липким от тысяч пролитых капель. Тысяча кружек стояла на нем, и тысяча
задов отполировала скамейку, на которой лежат полы моего мундира.
Воздух
вокруг меня полон дыма, песен и ругани - как обычно, когда флотские офицеры
пускаются во все тяжкие. А я сижу уставившись на липкие кольца от кружек
на столе. В мире стало чуть просторнее и чуть тише, потому что на этот
раз я сказал "прощай" по-настоящему.
Мальчик-слуга
смахивает монеты со стола и улыбается. Широкая белоснежная улыбка на сияющем
черном лице. Он собирается было уйти, потом оборачивается ко мне и снова
улыбается.
Я
восемь лет потратил, гоняясь за химерой.
В
опустевшем мире можно заполнить час или два песнями, солнцем и обществом
хорошенького чернокожего мальчика, который улыбается и подмигивает, суля
все земные блаженства. Со временем этого станет более чем достаточно.
Я упустил русалку, но море по-прежнему таит в себе немало чудес. Я даже
могу научиться свистеть.
И
словно рыбак, я кладу на стол монетку, чтоб поймать на нее еще одну улыбку.