Неизменность
Автор: Saint-Olga
Paring: Северус Снейп/Гарри Поттер
Рейтинг: PG-13
Жанр: Romance/Angst
Из цикла “Рождественские истории”
Summary: Для магглов существует только два состояния – живой и мертвый. Но маги могут и не умереть до конца… хотя хорошо ли это? (Вариант первый).
Disclaimer: Все узнаваемое принадлежит Дж.К.Роулинг.
Размещение: Если вы хотите разместить этот рассказ на своем сайте, свяжитесь, пожалуйста, предварительно со мной.
Неизменность – вот за что он так любил свой фамильный замок раньше и за что так люто, яростно и безнадежно ненавидит теперь.
Там, где серые гладкие скалы скалят зубы над волнами, которые вот уже много столетий тщетно пытаются источить их отвесные бока, и только полируют их до глубокого, благородного блеска, и оттого все с большей злостью обрушиваются на них во время частых штормов; там, где не море отражает небесную синь, а наоборот, и оттого небо даже в ясные дни кажется тускло-свинцовым, располосованным узкими стальными клинками перистых облаков; там, на жестком ковре из истощенной травы и россыпи камней, открытый ветрам и ливням, стоит над обрывом его старый, многое повидавший, усталый замок. Его родина, могила и тюрьма.
Наверное, в первые десятилетия после постройки он был стройнее и легкомысленнее, но за века мощные каменные стены, готовые отразить любую атаку, обрюзгли, а фасад избороздили морщины трещин, и отяжелели, хотя и сохранили осанку, башни с вершинами-конусами, и припухшие веки плюща нависли над узкими окнами-бойницами. Замок похож на старика-долгожителя, застывшего в одном возрасте и не меняющегося с годами. Но именно таким он увидел свой замок, увидел круглыми и вбирающими весь мир глазами младенца, которые еще не скоро должны были стать узкими и бесстрастными; и таким его полюбил, хотя он никогда не называл чувство, которое возникало у него при одном воспоминании о замшелых ступенях перед окованной ржавеющим железом дверью, любовью. Пока оно не умерло, и из разлагающихся останков не возник жуткий гомункулус – ненависть.
Да, снаружи замок все такой же, но изнутри его точит невидимая миру болезнь. Вот уже которое десятилетие он почти пуст. Нет, сквозняки-мародеры не рвут в экстазе разрушения занавеси паутины, и не хлопают просевшие слепые рамы над мелкой дробью разбитых стекол; бархатные портьеры не рассыпаются в прах, когда их нечаянно задевает голодная мышь, и пыль не устилает ковром полы. Даже запаха запустения здесь нет. Окна сверкают из узких проемов молодым блеском вымытых стекол, и даже в самом дальнем и забытом чулане воздух свеж, и ни пылинки, ни паутинки не найти во всем замке. Но давно уже крахмальная скатерть не ласкалась к лаку обеденного стола, зелья в фигурных сосудах, как наложницы в гареме немощного шаха, безуспешно ждут, когда же хозяин наконец придет, чтобы коснуться их любящими пальцами, и желтеют листы пергамента в кабинете, желая почувствовать на себе острие заточенного пера и влагу чернил и никогда не получая желаемого, и всегда остаются несмятыми простыни на кровати под балдахином. И только домовые, верные хранители замка, всхлипывают у холодной печи.
Он редко выходит из своей каморки в башне, откуда открывается вид на все стороны света. Год за годом он смотрит в окно на то, как меняется неизменный пейзаж. В свое время он гордился тем, что может по едва заметной глазу разнице в оттенке определить, кто готовил зелье; но по сравнению с теперешним его умением это – похвальба дальтоника перед зрячим. Сейчас он по тончайшей игре тьмы и света может назвать час, минуту и день года. Он помнит все ступени, которые проходит солнечный свет утром, от бледно-голубого до желто-белого; и все переливы черного в самую холодную минуту перед рассветом. Он знает, как в штормовую ночь из кипения фиолетового и изумрудного рождается серебряная пена, рваные клочья которой падают на спутанную траву у обрыва.
Домовые приносят ему книги из библиотеки и сидят перед ним, преданно заглядывая в глаза и переворачивая страницы; но он все чаще отсылает их прочь и вновь возвращается к окну. Когда-то, в начале своего затворничества, он читал много и жадно, и книги, и письма, которые со всех концов света приносили совы и экзотические птицы, и потом диктовал секретарю, и злился, что тот не поспевает за его острой, стремительной мыслью, и вскипал негодованием из-за того, что не сможет сам провести те опыты, о которых писал – а эти глупцы, конечно же, все испортят... Потом почты становилось все меньше, и секретаря сменили пестрые безмозглые попугаи, ловившие каждое его слово, чтобы разнести потом адресатам. А вскоре не стало и попугаев, и совы больше не приносили писем, а он стал подолгу простаивать у окна и привык к тишине.
Только раз в год, в ту ночь, когда вьюга расчерчивает темноту белыми всполохами снега, а в унылых песнях ветра слышатся мелодии, украденные из-за стен людских домов, звуки праздника и тепла, - только раз в год спускается он из башни. С утра он не отходит от окна, глядя на зарастающую дорогу, хотя прекрасно знает, что по ней никто не проедет, и ругает себя за это бессмысленное ожидание, но ничего не может с собой поделать. А когда приходит ночь, он дожидается, пока домовой с торжественным поклоном бесшумно распахнет перед ним дверь – бессмысленный, но неукоснительно соблюдаемый ритуал - и неторопливо плывет вниз по ступеням винтовой лестницы, и дальше, через залы, где в полумраке поблескивают праздничные украшения, о которых позаботились домовые, по коридорам, со стен которых на него сонно щурятся скучающие портреты – дальше, дальше, к желтому прямоугольнику света на полу, к открытой двери, за которой горят повисшие прямо в воздухе свечи и дрожит пламя в камине.
Он никогда не перешагивает через порог, никогда не вступает в желтый прямоугольник. Замерев на грани мрака и света, он смотрит, как ровный огонь в камине вдруг вскидывается остановленным на скаку конем и становится зеленым, и успокаивается, лишь по-собачьи лизнув полу мантии человека, который выходит из камина. Он худ и давно уже не молод, лишь несколько черных прядей осталось в серебре седин; но время обращалось с ним бережно, и морщины лишь добавляют ему зрелой мужественности, и губы не потеряли форму и цвет, а глаза – задорный блеск. Из складок мантии он достает странный предмет, оказывающийся маггловскими круглыми очками, и надевает их, странно морщась, будто давно от них отвык; рукой с натертыми рукоятью метлы мозолями на широкой ладони он проводит по волосам, пытаясь пригладить их, но они все равно торчат во все стороны. Он садится в приготовленное кресло, подпирает щеку, так что один вытянутый палец касается шрама на лбу, и глядит в огонь. А тот, кто стоит у двери – на него.
Жар от камина выкатывается в дверной проем, проходит сквозь него, как сквозь воздух – хотя почему “как”? Он смотрит на мужчину в кресле, а видит хрупкого мальчика-подростка, на чьи худенькие плечи сильные мира сего взвалили судьбы этого самого мира. Все эти годы, что провел он в одиночестве в своем замке, его мучает вопрос: каковы на вкус эти уверенно вычерченные губы? Но ответа ему не дождаться никогда.
Когда за окном в серо-голубое вплетается розовое, человек поднимается из кресла. Он подходит к угасшему камину – и улыбается, по-мальчишески солнечно и лишь чуть печально.
- С Рождеством, профессор Снейп… Северус! – звонко и нежно говорит он, вслушивается в тишину, ожидая ответа. Но безмолвие рассвета бродит по замку, и он бросает себе в ноги горсть порошка и исчезает во вспышке зеленого огня.
Тогда обитатель замка входит в комнату и долго стоит перед креслом, которое, он знает, хранит тепло сидевшего в нем. Он смотрит в зеркало в нише над камином и снова думает о том как сильно не хочет, чтобы тот, кто к нему приходил, кто помнит его сотканным из плоти и крови и облаченным в черное, видел его таким – белым и бесплотным. Пусть говорят, что черное – символ смерти, а белое – жизни; для него все наоборот. Он повторяет это вновь и вновь, стараясь не думать о том дне, когда он спустится из башни, но никто не выйдет из растопленного камина, и холодным останется кресло.
Потом он совершает путь обратно в комнату на башне, властным жестом отстраняет домового, собравшегося открыть перед ним дверь, и вместо этого с легкостью просачивается сквозь нее. За окнами – белая и чистая пустыня, пустыня смерти; и море все шумит о скалы, бросая мрачные взгляды на кривое зеркало неба. Утомленные за ночь, ветры тихо шепчутся у подножия башни, и вокруг, насколько видит глаз, больше нет никого и ничего. Только где-то в бесконечном далеке хрипло кричит какая-то птица.
И так – всегда.