Монетка в один кнат
Автор: Saint-Olga
Pairing: Северус Снейп/Драко Малфой
Рейтинг: PG-13
Жанр: romance/angst
Краткое содержание: когда закончилась война... Из цикла "Рождественские истории".
Disclaimer: все узнаваемое принадлежит Дж.К.Роулинг.
Размещение: Если вы хотите разместить этот рассказ на своем сайте, свяжитесь, пожалуйста, предварительно с автором.
Слизеринке
Монетка в один кнат лежала у него в кармане, внутреннем, одном из многих потайных карманов мантии. Мантия была неимоверно поношена, засалена, протерта на рукавах и подмышками, вся в пятнах и разводах, местами она вылиняла, кое-где разошлись швы. Но ее можно было проносить еще года полтора - добротное английское сукно служило верно. Тем не менее он с неприятным холодным чувством в груди думал о том дне, когда мантия окончательно превратится в тряпку (в понимании обычных людей она стала тряпкой еще два года назад, но за последние пять лет у него сформировались новые взгляды на внешний вид одежды), и придется… с ней расстаться - почему-то он никак не мог выговорить "выкинуть", будто мантия была не вещью, а живым существом. Возможно, так оно и было. По крайней мере, она была единственным напоминанием о… о прошлом.
До вчерашнего дня - единственным.
Он раз за разом вспоминал прошлый вечер, секунду за секундой, до последней детали, и пальцы в такт мыслям бегали по струнам гитары. Было что-то тревожное в разрозненных аккордах, складывавшихся в рваный мотив, в котором редким прохожим, запозднившимся в праздничный вечер, чудилось что-то неуловимо знакомое, какая-то давно слышанная мелодия, каждому - своя. Ощущение было тягостным, оно заставляло мучительно думать, пытаться вспомнить, что за мелодия и где ее слышали, и казалось отчего-то, что это очень важно, будто вместе с мелодией забыто было небывалое счастье. Звуки цепляли за ниточки души, которые лучше бы не трогать, чтобы легче было жить в будничном, упорядоченном мире, где нет места тому, о чем силилась рассказать гитара. И прохожие спешили мимо гитариста, туда, где ветер носит поднятые промчавшимся поездом мятые газетные листы и обертки от шоколадных батончиков по бетонной платформе станции метро. Где-то в конце пути их ждал теплый дом и ужин, и нарядная елка, и подарки наутро.
Его не ожидало ничего, да и идти ему было некуда. Там, где он ночевал,
должно было быть нечто вроде празднования, жареные сосиски и краденое
вино, но ему не хотелось в этом участвовать. И он не стал уходить со своего
"рабочего места" в десять, как делал обычно. Он играл, несмотря
на то, что поток пассажиров метро давно иссяк, и даже не обращал внимания
на тех, редких и случайных, пробегавших
мимо.
Обычно он играл совсем другое. Популярные мелодии; классические пьесы. Вытянув длинные ноги и прислонившись к кафельной стене, гитарист играл, и звенели монетки, падая в стоящую рядом консервную банку. Медь и серебро; центы, иногда доллары. Совсем редко с шорохом, который должен бы быть надменным, но казался отчего-то извиняющимся, в банку опускалась сложенная пополам бумажка.
Бывало, правда - нечасто - что он обрывал мелодию на середине, и правая рука беспорядочно перебирала и мяла струны, будто играя изуродованные гимны неведомых армий, а левая, бессильно упав на пол, подергивалась, как раздавленный паук. В такие минуты люди огибали его по широкой дуге, и кто-то, преодолев брезгливость, спрашивал, не нужна ли помощь - он мотал головой, и они ускоряли шаг, торопясь уйти подальше. И старались не смотреть ему в лицо - каменно спокойное, с полуопущенными веками, из-под которых мелькали белые полоски, и с узкой трещиной оскала на месте рта.
Но приступы посещали его редко. В остальное же время он играл то, что нравилось людям - то, за что ему платили. Он привык слушать песенки, звучащие из открытых окон машин, и подбирал их потом, сидя возле своей коробки. Он вспоминал то, что слышал когда-то, в прошлой жизни, популярные вещи знаменитых композиторов, и наигрывал их - приблизительно, неточно, но узнаваемо.
Однако сегодня играть было не для кого. И он просто перебирал струны, безымянный палец искал и не находил отсутствующую вторую. Он вспоминал.
Вчера он сидел у огня, грея озябшие руки и замерзшую гитару, погруженный в свои мысли, как всегда, чужой для всех, безучастный к их беседе. То, что он жил среди них, не значило, что он был одним из них - для него не значило. Он мог выглядеть так же, как они, питаться так же, как они, вонять так же, как они, жить так же, как они - но он был другим. Чужим. Новым.
Кто-то считал выручку - вполоборота к свету, низко склонившись над горкой мелочи, чтобы никто не увидел, не узнал, не украл… подергивающаяся горбатая тень тонула в ночном мраке. Монотонное бормотание и звяканье монет слегка раздражало - почему-то он, сколько ни старался, не мог заставить себя не вслушиваться в тихое бухтение и тоненький лязг металла. Он мог на слух определить, какого достоинства были монеты, перекладываемые из одной кучки в другую: пять центов… цент… цент… двадцать… пять… пять… цент… пять… Внезапно раздалось короткое ругательство, и очередная монетка звякнула громче и ближе к нему, сердито отброшенная. И вслед за этим звуком вздрогнуло и сжалось что-то там, где когда-то было его сердце.
Звук был неправильный. Он знал, как звучит, падая, любая монета, он всегда угадывал, что бросили в его консервную банку, но такого звона он не слышал никогда. В этой жизни - никогда. А в прошлой…
Вдруг задрожавшей рукой он нашарил холодный кружочек меди. За спиной еще продолжалось приглушенное злое ворчание по поводу тех, кто издевается над бедными людьми, бросая им всякую дрянь вместо честных настоящих денег, и он криво усмехнулся - дернулся угол рта. Что они понимают? Вот они, настоящие деньги, он держал их в руке, не решаясь посмотреть, кончиками загрубевших пальцев пытаясь угадать рисунок, поглаживая монетку ласково и немного неуверенно, как гладил хрупкие плечи тогда, до…
Опять. Он запретил себе вспоминать о том, что было до, особенно то, что касалось… неважно, главное, он запретил это себе, но память не подчинялась запретам, память, новоявленная маркиза де Сад, как будто наслаждалась тем, что подсовывала ему воспоминания о той жизни, об отражении сказочного замка в озере и о встречах в темных подземельях…
…Белое золото, изысканное, неизменно красивое - гладко зачесанные волосы, и пока Драко склоняется над доской, нарезая коренья, аккуратно и мелко, именно так, как надо, можно позволить себе полюбоваться игрой неяркого света на прядях. Но это опасно - один быстрый взгляд, и его уличат, и невозможно будет укрыться от глаз цвета белого золота… Он весь был - белое золото, его мальчик, который никогда не был по-настоящему его, он все ждал чего-то, все боялся ошибиться - а потом было уже поздно. Черно-белый выщербленный полукруг принимал сына на место отца, и стук в дверь поздней ночью, и мальчик-юноша голосом чуть выше обычного произносил признания, просьбы и требования, в качестве последнего аргумента вытянув левую руку совершенно детским жестом - "Вот, смотрите, у меня тоже есть! Я взрослый!" На этом он сломался. Сгреб его в охапку, то прижимал к себе, растрепывая уложенные волосы, то отстранял, осыпая беспорядочными поцелуями недоуменное лицо. Наконец Драко поймал его трясущиеся, сведенные судорогой губы своими, и все утонуло в мареве цвета белого золота…
С трудом вырвавшись из тягучей патоки воспоминания, он заставил себя сосредоточиться на реальности. Нельзя. Вспоминать - нельзя. Иначе сойдешь с ума, как сошли уже многие. Заблудишься в прошлом. Его мало что держало здесь - но он все цеплялся за этот мир, скорее по привычке, чем сознательно, из чистого упрямства, которое не давало ему покончить с собой в семьдесят девятом, когда он понял, во что впутался, и в восемьдесят первом, когда за ним пришли ауроры, и в девяносто восьмом, когда он очнулся под прозрачным утренним небом, на кладбище деревни Хогсмид…
… Кладбище выглядело так, как будто ангел протрубил начало Суда, а потом в высших инстанциях что-то отменили - в последний момент - и покойникам было велено отправляться обратно на покой до поры, а вот о том, чтобы закопать их обратно в могилы, никто не позаботился. Он шел, не поднимая головы, ступая между полуоткрытыми ладонями и неловко подвернутыми ногами, зачем-то обходя распластанные по земле, перепачканные грязью мантии. Краем глаза он видел неуклюжие фигуры, поднимавшиеся то там, то здесь. Но он не подходил к ним, а они не пробовали его окликнуть. Они шатко выпрямлялись, рылись в складках одежд, шарили по земле, махали палочками. Он даже не пытался. Его палочка осталась лежать там, где он упал: теперь она была просто бесполезной лакированной деревяшкой.
Он слышал заклинание, которое выкрикнул Поттер. Он стоял рядом, готовый защищать несносного, самовлюбленного, упрямого, нахального, непослушного, необходимого миру Мальчишку-Который-Выжил до последней капли крови - но его кровь не понадобилась. Они обошлись своей, когда-то неразлучное трио, долго балансировавшее на грани ссоры и все же объединившееся перед лицом опасности. Они все сделали по правилам, и лезвия бритв вспороли кожу одновременно, - "Если бы вы были так же точны на Зельях", мелькнула у него абсурдная мысль - и хрипло, но отчетливо прозвучало заклинание, древнее, длинное, не на латыни, а на языке умершем так давно, что даже название его кануло в Лету. Наверняка его нашла Грейнджер, кому еще хватило бы терпения забраться на высокие, покрытые вековой пылью стеллажи Запретной Секции, кроме этой девчонки и его самого…
Они все решили за других. Только дети способны брать на себя такие решения. Они даже не задумались, каково будет тем, кого они освободят от опасности такой ценой. Им было бы легко жить в мире, который они оставили после себя - магглокровке Грейнджер, сыну любителя магглов Уизли, воспитанному магглами Поттеру. Но они умерли. А те, кто выжил…
Они не были приспособлены к этому миру. Они были ему чужими. Они, потерявшие силу, враз оказавшиеся в положении бездомных, безработных, беспаспортных бродяг, были беспомощны. Даже те, у кого остались деньги, драгоценности, чьи дома не превратились в груду развалин, лишенные магического каркаса - были слишком растеряны, чтобы воспользоваться своими преимуществами. Они должны были погибнуть - и гибли: от голода и холода, лишенные всяких средств к существованию; под колесами автомобилей; от рук грабителей, позарившихся на мантии и блеск монет, которые не принимались ни в одном обменном пункте, только в ломбардах, на вес; от собственной руки, осознав безнадежность своего положения. Он должен был бы оказаться среди последних. Но он не смог. Что-то снова остановило его, и продолжало останавливать все эти годы. Инстинкт самосохранения? Возможно.
…К полудню он добрел до школы. Дорога показалась ему немыслимо длинной - оттого ли, что он едва передвигал ноги, или потому, что не было видно башен с острыми крышами в конце пути… Но он все же дошел. И долго стоял на берегу озера, не решаясь подойти ближе к тому, что было замком Хогвартс.
Сколько лет стоял замок, глядясь в озеро и покалывая небо иглами башен? Сколько веков? Где-то в истории Хогвартса ему попадалась дата, но он никак не мог ее вспомнить. Неважно. Важно другое: замок весь, от штукатурки на лепнине потолка Большого зала до самой сердцевины камней, из которых сложены были его стены, был пропитан магией.
А теперь магия кончилась. Заклинание, созданное неведомыми магами, заклинание, которое не произносил никто и никогда, которое можно было произнести лишь однажды, превратилось наконец из вязи букв на хрупком, грозящем рассыпаться под пальцами пергаменте в звуки. И магия ушла из мира.
Драконы, парившие в восходящих потоках, рухнули наземь. Кентавры, в последний раз взглянув на звезды, легли в траву бок о бок с немыслимо прекрасными единорогами. Вейлы жалобно вскрикнули, теряя очарование и падая безжизненными кучками. Домовые, прощально пискнув, закрыли глаза и умерли. И, будто время решило обогнать свет и пустилось бежать - быстрее, быстрее - они рассыпались прахом в считанные секунды, и даже прах распался на молекулы, не оставив и следа.
И замок, лишившись силы, оберегавшей его от влияния времени, начал разрушаться. Башни уже рассыпались, завалив булыжниками двор и ступени, ведущие к парадным дверям. По стенам бежали трещины. Время как будто брало реванш, навалившись всем весом на беззащитное здание, и Хогвартс вот-вот должен был превратиться в то, что видели раньше магглы, подошедшие слишком близко к его границе - в груду развалин.
Вокруг замка мельтешили дети. То там, то здесь слышались всхлипы, местами перераставшие в целый хор рева. Среди них метались немногие растерянные, измученные взрослые, не зная, что делать. Поблескивала полировка палочек, которые кто-то безнадежно пытался заставить работать. Его долго не замечали. Но наконец Поппи Помфри, в перепачканной штукатурной пылью мантии и непричесанная, глядела черную неподвижную фигуру - и бросилась к нему, но остановилась на полпути, рассмотрев выражение его лица.
- Кто? - севшим голосом спросила она.
- Никто, - ответил он - и удивился пустому, бесстрастному своему тону. А потом ему стало страшно. Он как будто только сейчас понял, что произошло.
Это нельзя было назвать победой Темных Сил - потому что они, вне всякого сомнения, проиграли. Это нельзя было назвать победой Сил Света - даже Пирровой. Это нельзя было назвать ничьей - в войнах ничьих не бывает. Просто никто не победил. Никто.
А проиграли все.
Видно, Поппи, озадаченная сперва его непонятным ответом, прочитала что-то на его лице, потому что по ее щекам хлынули вдруг слезы. Он отвернулся. Посмотрел зачем-то себе под ноги, на запыленные ботинки, на границу травы и прибрежного песка. И пошел к замку, не глядя по сторонам и не оборачиваясь, когда его окликали.
Внутри не было теплого сияния висящих в воздухе свеч, и темноту давили глыбы света, прорывавшегося сквозь дыры в крыше и проломы в стенах. Замершие на холстах портреты; полуразрушенные лестницы, целые пролеты, потеряв в движении магическую опору, рухнули и раскололись в щебень. Стремительно выцветающие гобелены. Разлагающийся на жаре труп, вид изнутри.
Он и сам не знал, для чего вошел в замок, для чего бродил по пустым залам, для чего стоял перед засыпанной камнями дверью в подземелья. Хотел взять что-то из вещей? Нет, он в те минуты и не думал о том, что ему что-то может понадобиться, он вообще ни о чем не думал, в голове была такая же мутная светотень, что царила в замке. Разве что стучалось где-то у висков нечто, что можно было бы назвать благодарственной молитвой неведомым силам - не маггловскому Богу, в которого он не верил, и не Мерлину, которому не было больше места в новом мире, кому-то еще - молитвой, в которой он благодарил этого кого-то за то, что вчера, на кладбище, когда тьму полосовали в клочья разноцветные вспышки заклинаний, а луна в тучах напоминала подбитый глаз, он не встретился лицом к лицу с тем, кого боялся встретить.
Они говорили об этом только один раз и больше не возвращались к тому разговору. Он просил Драко отречься от своей клятвы, как сам отрекся когда-то. А Драко ответил: "Нет. Ты клялся только Лорду. Я клялся отцу. Кроме того, я предпочитаю быть на стороне победителя." Он был так уверен, что они победят… Все были уверены, что Лорд победит, даже "светлые", даже те, кто убеждал всех и вся в обратном. Но сам он не стал вновь менять сторону. И в страсть их встреч вплелась нотка отчаяния, и торопливо сорванную одежду даже не сбрасывали на пол, в исступлении сминая ее вместе с простынями, и к царапинам от ногтей добавлялись полосы, оставленные узорными пуговицами и значком префекта…
По полу тянуло холодом. На кафеле плясали цветные блики от праздничных гирлянд, протянувшихся вдоль потолка - половина лампочек была уже перебита. Ему хотелось достать монетку и посмотреть на нее, чтобы убедиться, что она действительно была, а не привиделась ему. Но он и так не раз уже вынимал ее из кармана, держал на ладони, лаская тонкий рельеф чеканки. Он даже попробовал ее на вкус - едва заметный солено-сладкий вкус метала навязчиво держался на языке. Хватит. Тепло монеты, краденое у него тепло, казавшееся таким живым, игра света на ее узорах, даже желто-красный ее цвет будили слишком много воспоминаний, не приходивших к нему уже давно.
… Кто сказал, что запретный плод сладок? Он горьковато-соленый, запретный плод, и теплый сок, брызжущий прямо в горло тонкой упругой струей - горько-соленый. Если что и сладко, так это грешное томление вечеров в ожидании, и яркие волны наслаждения оставляют вяжущую сладость в душе, и все принадлежит им, даже время - по святому праву влюбленных присваивать себе даже то, что ускользает из пальцев, непокорное. А у поцелуев был вкус мяты, а от волос пахло огуречным шампунем, и золотистый пушок в изгибе поясницы отливал красной медью в тусклом свете свеч…
Странно, но он никогда не думал о том, что стало с Драко. Не мог думать.
Представить его мертвым не получалось - волосы цвета белого золота подернуты
плесенью пыли, и полукружья светлых ресниц не дрожат от бьющего прямо
в лицо света… нет, не верю! Но если он жив - где он теперь? В Англии,
в гетто для Новых, как называли тех потерянных, полусумасшедших нищих
в странной одежде, которые как будто ниоткуда появились летом 98-го, вкалывает
по 14 часов в день на предприятии? Или успел, как и он, сбежать от облав
в Америку, которая спохватилась позже, когда наплыв нелегалов начал душить
ее, и где Новые успели
рассеяться по фермам на отшибе и мегаполисам? Кто знает…
Наверное, он просто не хотел думать об этом. Он боялся. Он слишком хорошо знал, что случалось со многими красивыми молодыми Новыми, заблудившимися в чужом непонятном мире. Он не раз видел их стеклянные глаза под толстыми от туши ресницами, их тонкие руки в грязно-радужных синяках на внутренней стороне. Он не хотел для Драко - такого.
Но даже если Драко и избежал такой судьбы, вряд ли он остался один. Такие, как он, редко остаются в одиночестве. Думать об этом было… нет, не больно. Никак. Как будто душа онемела. И это его пугало. Он помнил, как ревновал Драко тогда - к девчонке, шепнувшей ему что-то на ухо за обедом, к Лорду, сделавшему его своим доверенным лицом, к Крэббу и Гойлу, всюду следовавшим за ним по пятам, к Гарри Поттеру, которому уделялось столько внимания, столько страстной ненависти, к холодному воздуху подземелья, целомудренно целовавшему подложенную под щеку ладошку и украдкой пытавшемуся пробраться под одеяло… ко всем и ко всему. Бессмысленно, глупо, по-шекспировски. А сейчас - ничего. Тупой гул прижатых ладонью струн.
…В холле замка, где в полосах света протягивалась ниточками от потолка до пола сыпавшаяся штукатурка, он нашел гитару. Она лежала на груде камней, припорошенная белым, с лопнувшей, свернувшейся двумя спиралями струной. И его вдруг пронзило жалостью к ней, брошенной умирать под развалинами. Ему не было жаль погибших ночью, не было жаль оставшихся в живых, детей, плачущих снаружи, себя, даже Драко - только гитару.
Он поднял ее, бережно и нежно касаясь грифа. Сдул пыль и мел. И вышел, оставляя следы в серо-белой пороше на полу. Его звали. Он не откликался. Он все равно ничем не мог им помочь…
Он мог только оплакивать их - хотя плакальщик из него был плохой; но сегодня гитара стонала в память о тех, кто, возможно, так и не увидит наступающего Рождества, и о том мире, которого никогда больше не будет - далеко не идеальном, порой жестоком, часто несправедливом, но в котором они не были чужими, в котором они - жили. Оттого так тягостно было слышать эту мелодию людям из мира иного, того, который по прихоти троих детей остался существовать, когда их мир, его мир погиб.
Он не знал, сколько времени; ему казалось, что ночь уже близилась к утру, когда за спиной у него раздались шаги, гулко разносившиеся в пустом переходе. Это мог был быть полицейский, но вряд ли; скорее, странный прохожий, вышедший из дома в такую рань утром Рождества - необычно, но он немало необычного видел за годы жизни на улице. Те, кто проходил мимо него, иногда задерживались и просили его сыграть что-то особенное; и услышав, что шаги замедляются, он уже знал, что последует за этим.
- Вы можете сыграть гимн Хогвартса?
Он не удивился, услышав этот голос: оказалось, что именно его он и ждал, сам о том не зная, с той минуты, когда монетка звякнула о проступивший из-под вязкой хлюпающей грязи асфальт. Удивило его только то, что он не узнал голос сразу, что ему потребовалась целая секунда, а может, и две, чтобы вспомнить, отчего он звучит так знакомо. Но этому можно было найти объяснение: в конце концов, он привык, что этот голос сопровождает густой шелест тяжелого шелка и толстого сукна форменных мантий, а не искусственный, визжащий, маггловский шорох шерсти с акрилом и хлопка с вискозой.
И какая разница, на какой стороне кто из них был, если они плевали на это, даже когда были еще какие-то стороны, а теперь нет ни тех, ни других, есть только ставшее чеканней, тверже лицо и светлые брови, и взгляд цвета белого золота, и почти горячо в груди, и тихое зудящее гудение умолкающей гитары…
- У гимна школы Хогвартс нет мелодии. Здравствуй, Драко.