Краски
Автор: Draca
Перевод: Elga
Оригинал: на glassesreflect.net
Бета:Maranta
Pairing: Джеймс/Сириус.
Рейтинг: PG
Жанр: romance/angst
Дисклеймер: все принадлежит Джей Кей.
Размещение: с разрешения переводчика.
Джеймс старался не смотреть на него.
Джеймс всегда старался не делать этого, но его взгляд каким-то образом притягивался к нему, как мотылек к пламени, привлекался неумолимой силой. Все смотрели на Сириуса Блэка, так как всё, что он бы ни делал, кричало: "Посмотри, посмотри на меня! Посмотри на меня!"
Сначала Джеймс думал, что если он не будет смотреть на Сириуса, все будет в порядке. Хотя скоро он обнаружил, что было ой как непросто избегать глаз своего лучшего друга, не касаться его за обедом, отворачиваться, когда он переодевается в общей спальне; когда все твое существо умирает от желания распахнуть глаза и пристально наблюдать, наблюдать, наблюдать.
В конце концов Джеймс решил, что не смотреть на него просто невозможно, и утешился мыслью, что не он один пялится, разинув рот. Куда бы Сириус ни пришел, люди смотрели на него из-за своих учебников и пергаментов, таращились, будто желая заполнить свое сознание его красотой, сохранить образ, чтобы лучше изучить его потом.
Сириус - по скромному мнению Джеймса - весь состоял из плавных теней и волн черных волос; серо-голубых глаз - темных, как грозовые тучи над морем, смуглой, шелковистой кожи цвета… цвета… цвета… это был особый, свойственный ему одному цвет. Джеймсу хотелось зарисовать его гладкую, загорелую красоту цветным мелком. Она, определенно, стоила этого.
Но Джеймс все еще старался не смотреть на Сириуса, всякий раз, как вспоминал свое решение. Он больше не смотрел, как кончики волос Сириуса касаются его плеч и кожаного жакета, черные - на совершенно черном; и не дрожал, когда белые зубы Сириуса блестели на его загорелом лице. Краски. Сириус весь состоял из красок и теней: черных и белых, серых и коричневых - всех цветов.
Джеймс выяснил, что ему легче не смотреть на Сириуса, если он думает о нем как о красках. Он был художником и многие вещи воспринимал через цвета: Ремус - ореховый и бордовый, темно-рыжий и серый; Питер - ясный, почти седой, светло-голубой, водянисто-желтый; и даже Северус Снейп - зеленый, как жаба, и черный, а иногда - глубокий, гневный красный.
Но Сириус был смуглым и серо-голубым, как море, и черным, как моторное масло, которое иногда ласкало его красивые руки. Сириус был жемчужно-белым, как его ровные зубы, розовым, как его полные губы, и алым, как его квиддичная мантия и пижамные фланелевые штаны. Джеймс многих людей представлял цветами, но Сириус… Сириус был ими; когда он говорил, Джеймс видел краски в его ровном смеющемся голосе. Фиолетовый, думал он, Сириус говорит фиолетовым.
Когда он пел, Джеймс каждый раз чувствовал, как подгибаются колени; он пел Pink Floyd, Rolling Stones и Led Zeppelin, раскатисто и проникновенно, всегда выбирая правильную манеру исполнения. И в голове Джеймса отложилась полубезумная мысль: Сириус поет, как радуга.
Иногда Джеймс думал, что, наверное, сходит с ума; что он окончательно изведен стрессом из-за уроков и квиддича, из-за Снейпа и Сириуса; он чувствовал, что больше не может контролировать свой рассудок, и он видел цвета. Цвета во всем - его глаза разыскивали алое и золотое в гриффиндорском камине и красное дерево рукоятки его метлы, и потрясающие синие русские ирисы на зеркале. Цвета. Он видел их повсюду.
Он больше не наблюдал за Сириусом, а пытался притворяться, что их ежедневная жизнь в Хогвартсе нормальна, хотя временами в классе его мысли блуждали где-то, и он ловил себя на том, что рисует в своей тетрадке наброски кистей и глубокие серые глаза. А позже, ночью, лежа в кровати, он рассматривал полог и мечтал ослепнуть.
В те же ночи его посещали кошмары, жуткие сны, полные трепещущих красок - одни лишь пульсирующие, дрожащие, окровавленные цвета, обычно зеленые, и голоса, голоса, которые пугали его до тех пор, пока он не просыпался в своей кровати, задыхаясь, в холодном поту.
Джеймс не был уверен, когда именно он снова начал наблюдать, но предполагал, что в своих ежедневных страданиях он перешагнул грань между агонией, где он не обладал Сириусом и даже не мог на него смотреть, и иной агонией, где он не обладал Сириусом, но, по крайней мере, мог наблюдать за ним, замечать его красоту. Джеймс думал, что он, должно быть, мазохист, так как желает видеть то, что не сможет получить, никогда, никогда.
Еще Джеймс решил, что он ужасно хороший актер, раз Сириус не замечает, что с ним что-то не так. Он подозревал, что Рем может знать что-то; тот иногда бросал на него насмешливые взгляды, как только Сириус выходил из комнаты. Но Сириус не замечал, не замечал тоски, неумолимо разрывавшей его сердце, мучения и боли за всеми его вымученными улыбками.
Розовый цвет улыбки Сириуса и серый - глаз непрестанно хлестали по его хрупкой психике, бесконечно, неизбежно. Эти краски представали перед взором Джеймса, даже когда он закрывал глаза, они лишь подчеркивались тьмой, и Джеймс в отчаянии тер глаза за стеклами очков, тер, будто это могло прогнать одержимость, тер до тех пор, пока не видел вспышки света, похожие на искры из волшебных палочек.
Когда фейерверки чуть утихали, образ его лучшего друга всегда возвращался. Он не мог исчезнуть. Джеймс не мог заставить его пропасть, не мог изгнать из своего мозга - ничего он не мог сделать.
Пришел день, когда Сириус спросил, что происходит. Сказал, что он ведет себя забавно. Джеймс прикинул, что прошло уже около семи месяцев с тех пор, как он начал видеть Сириуса даже с закрытыми глазами и страстно желать коснуться его гладкой кожи. Сперва он приоткрыл рот, с ложью, готовой сорваться с языка, но неожиданно обнаружил, что не сможет сказать это. Он глядел на темно-розовый, безупречный цвет губ Сириуса, и его горло как-то содрогнулось и свело. Он хотел поцеловать это совершенство, своими губами ощутить сладость и нежность кожи Сириуса.
Он хотел открыть рот и сказать что-нибудь, что-нибудь связное. Он хотел сказать Сириусу, что видит его изящным и совершенным. Он хотел объяснить ему про краски - сказать Сириусу, что в нем были самые прелестные оттенки, которые он когда-либо видел; Джеймс хотел говорить сразу и обходительно, и романтично, и изысканно, и чарующе, и мило, но все, что у него вырвалось, - это слабое и надломленное "Я люблю тебя".