Ненависть
(Hatred)
Автор: Maya
Оригинал: http://www.thedarkarts.org/authors/maya/hatred.html
Перевод: Солнечный котенок
Возрастная категория: PG-13 (с 15 лет).
Краткое содержание: Сущность и природа ненависти сложнее, чем принято считать. Насколько глубока ваша ненависть? (Гарри/Драко, кро-ошечная доля Гарри/Дадли, причем последняя страсть совершенно безответна и носит извращенный характер. Это все.)
ЗАЯВЛЕНИЕ ОБ ОТКАЗЕ ОТ ОТВЕТСТВЕННОСТИ: В основу данного художественного произведения положены персонажи и сюжетные ходы, созданные Дж. К. Роулинг и принадлежащие ей, в различных изданиях, включая, но не ограничиваясь этим, продукцию компаний Bloomsbury Books, Scholastic Books и Raincoast Books, а также Warner Bros., Inc. Данное произведение создано и распространяется в некоммерческих целях, не подразумевая нарушения авторского права и товарных знаков.
Примечания автора: Посвящается Lasair: я заставила тебя зарыдать, охарактеризовав сей опус как Гарри/Дадли.
Перевод и публикация на сайте с разрешения автора. Спасибо за разрешение, Майя, даю честное поттероманское слово, что позже переведу и другие твои фики: и Draco Malfoy the Amazing Bouncing... Rat?, и Underwater Light. Честно! Я их обожаю! Но пока я по уши занята переводом трилогии Кассандры Клер, народ, читайте эти фики по-английски. Они того стоят.
Примечания по переводу имен и названий из канона: Вообще я ориентируюсь на перевод Марии Спивак, но за некоторыми исключениями, когда предпочитаю наработки других авторов или собственные. Оградный проезд (Privet Drive) взят из перевода Юрия Мачкасова, а все имена собственные и маглы (muggles) переведены транскрипцией/транслитерацией, как в переводе Юрия Оранского. Снегга и Злодеуса Злея в моих переводах не будет, не дождетесь!!! – Солнечный котенок.
Раньше Гарри ни за что бы не поверил, если бы ему сказали, что он встретит мальчика, которого будет ненавидеть больше, чем ненавидел Дадли - но это было до встречи с Драко Малфоем.
Дж. К. Роулинг, “Гарри Поттер и философский камень”, пер. М. Спивак
Дадли всегда знал, что Гарри – его.
Это знание было с ним всю его жизнь. Родители дали ему в безраздельное распоряжение весь дом и все, что было в нем. Это были его игрушки, его пневматическая винтовка, его две комнаты, его гора подарков каждый день рождения и каждое Рождество, его телевизор, его компьютерные игры – и, конечно, мальчишка в чулане, которого он всегда мог вытащить и играть с ним.
Гарри был лучшей из всех его игрушек, потому что он не хотел быть игрушкой Дадли. Он ненавидел быть игрушкой. Дадли всегда жаждал отвесить Гарри лишний пинок, получить лишний подарок, только для того, чтобы насладиться своей властью.
Главным сокровищем Дадли был огонь абсолютной ненависти в зеленых глазах. Это было признание: признание того, что Гарри принадлежит ему, что он его узник, его зверек, его игрушка, что он в полной власти Дадли. Это было прекрасно.
Тихий, одинокий, щуплый Гарри никогда не проявлял таких сильных чувств ни к кому больше. Все было для Дадли.
Дадли делал все возможное, чтобы так и осталось.
Его дружки знали, что их задача – не давать Гарри сойтись ни с кем, мучить Гарри как только можно, каждый миг его жизни.
Дадли был готов на все, только чтобы видеть Гарри одиноким и несчастным, болезненно хрупким в обносках с плеча Дадли, чтобы слышать, как Гарри отчаянно колотит в дверь чулана, чтобы съедать все, что нравится Гарри, даже если самого Дадли от этого воротило.
Чтобы видеть, как Гарри лежит на земле, и как течет кровь из разбитой губы, и как щурятся в бессильной ярости его глаза, и как с губ срывается хриплый шепот: “Не-на-ви-жу!”
Ненавижу.
Зеленые глаза, красная кровь, и ненависть, ярче зеленого и алого.
О да. Это был высший кайф.
Гарри был его. Каждый день в доме случалась тысяча маленьких баталий, которые Дадли с его весом всегда выигрывал – и еще большее удовольствие было в том, что худенький, черноволосый Гарри не мог меньше походить на любимого сына папы и мамы Дадли. Тысяча баталий, и тысяча яростных взглядов, и Дадли грелся в них. Каждый горячий взгляд Гарри, наполненный ненавистью, снова и снова подтверждал: Гарри принадлежит и всегда будет принадлежать ему.
Дадли знал, что Гарри не так прост. Однажды Гарри на его глазах подпрыгнул и внезапно оказался на крыше школьной кухонной пристройки, однажды в зоопарке Гарри выпустил змею и натравил ее на Дадли.
Во сне эти моменты приходили к Дадли снова и снова, и он просыпался с бешено колотящимся сердцем – та ярость, которая позволяла Гарри выделывать такие штуки, снова подтверждала, кому он принадлежит.
Когда Дадли отдали в частную школу “Смелтингс” с пансионом, он не слишком огорчился, зная, что Гарри все равно будет дома на каникулах. Гарри снова будет в его власти. Никто и никогда не будет обладать большей властью над Гарри, чем он.
Осознание этого помогало Дадли пережить все странные, идиотские происшествия того лета. Даже явление сумасшедшего великана, вломившегося в хижину посреди ночи. Неважно, в какую школу будет ходить Гарри, он все равно останется игрушкой Дадли. Никуда ему не деться.
Дадли позаботился об этом. За месяц, прошедший от появления великана до начала занятий, он изо всех сил нагонял ужас на Гарри, ухмыляясь из-за спин родителей, как привык, и снова и снова укрепляя в Гарри чувство одиночества и ненависти.
Так, чтобы внушить ему это навсегда.
И каждый раз Дадли получал в награду яростный взгляд прищуренных глаз, который, казалось, говорил: “Как можно ненавидеть кого-то больше, чем тебя?!” И Дадли был доволен.
Летом после первого года, который Гарри провел в этой своей дурацкой школе, Дадли впервые заподозрил неладное.
Ненависть никуда не делась. Он мог хлестать Гарри язвительными замечаниями о том, что в этом идиотском месте у него совсем нет друзей, и доставал до цели, и Гарри было больно, и тот снова пытался сжечь Дадли взглядом.
И все-таки это было уже не то. Яростный взгляд как-то странно обмелел. В нем не было всей глубины чувства, всей ненависти, которая могла бы быть.
Дадли знал, что что-то изменилось, но не знал, что именно.
Все, что он знал – это то, что когда Гарри сидел запертый в своей комнате, голодный, несчастный, отчаявшийся, Дадли всегда мог усесться с наружной стороны двери и слушать, как его игрушка плачет. Каждый раз, когда родители из осторожности склонялись к тому, чтобы выпустить Гарри, Дадли упрашивал их оставить все как есть. Затем он снова купался в тихих, отчаянных всхлипах – и мог радоваться: я это сделал. Он мой.
И все-таки этого было недостаточно.
Когда Гарри сбежал, Дадли поклялся: следующим летом, следующим летом он от него не уйдет.
Следующим летом стало еще хуже.
Гарри почти не замечал его. Теперь он получал письма, он определенно обзавелся друзьями и стал более уверен в себе; но это Дадли еще мог пережить, а вот ненависть...
Порой, когда Гарри смотрел на него, в его взгляде проскальзывала вспышка той самой страсти, той ярости, и тут же взгляд неуловимо менялся – Гарри как будто смотрел сквозь Дадли. На кого-то другого, кого-то более ненавистного.
И вся страсть была для него.
Дадли не мог этого вынести.
Он был вынужден прибегнуть к отчаянным мерам. Он нашел, где Гарри хранил свои письма, он отвлекал Гарри в те моменты, когда тот писал друзьям, он пытался составить себе представление об этом ублюдочном заведении и узнать имя своего соперника.
Он наткнулся было на какого-то Волдеморта, но как мало Дадли ни знал, он мог понять – это не то. Гарри не вкладывал в это имя ту самую, личную ненависть, тот огонь, который питала бы ненависть к малейшим привычкам, малейшим черточкам, к каждой молекуле тела и души.
В конце концов он нашел имя – выведенное круглым, путаным почерком того типа, который всегда подписывался “Рон”, в небрежно брошенной фразе. Но в ней сквозила сильнейшая неприязнь, и было еще что-то, от чего волосы на загривке Дадли встали дыбом.
Малфой.
Здесь что-то крылось. Он пересмотрел все письма Рона и нашел еще несколько упоминаний этого имени и язвительные замечания в адрес “дорогуши Драко”.
Драко Малфой.
Дурацкое имя... и какой-то кретин с ненормальным именем из того мерзопакостного заведения посмел небрежно, походя присвоить то, что принадлежало Дадли по праву!
Однажды он увидел это имя в письме, которое писал Гарри. В первой же строке. Значит, об этом Гарри хотел говорить больше, чем о чем бы то ни было еще.
Дадли был не дурак. На такое у него мозгов хватало.
“Я не хочу говорить про Малфоя.”
Абсолютная ненависть. Прямой, сверлящий взгляд зеленых глаз Гарри. Ненависть... для кого-то другого.
Дадли терялся в догадках, что натворил этот тип. Собрал еще большую шайку, чтобы мучить Гарри, избивал его еще больнее, выдумал новые способы издеваться над ним, использовал магию? Что, что он мог сделать такого, чтобы жизнь, наполненная непрерывной пыткой, потеряла для Гарри остроту?
Безликий, безжалостный соперник. И ведь, как Дадли мог понять из писем, он ничего особенного не делал.
Упоминания о нем не шли дальше мелких, слабеньких проявлений неприязни. Там не было ничего такого, что бы Дадли не делал уже сотню раз, ничего из фирменных штучек...
Кровь на губах Гарри и ненавидящий взгляд, обращенный на Дадли...
Но должен же был он сделать хоть что-то! Не иначе, у него был какой-то секрет. Если бы Дадли смог выяснить, как тому это удается...
А в то же время, когда Гарри смотрел на него яростным взглядом, на деле он смотрел не на Дадли, а как будто сквозь него. Как будто Дадли вовсе не было рядом. В комнате были Драко Малфой и Гарри, и больше никого, и ненависть Гарри была густой и тягучей, настолько, что Дадли чувствовал ее вкус, но вся она пролетала мимо.
В конце лета Дадли отчаянно приревновал к тетушке Мардж, потому что ее Гарри заметил, смотрел на нее, а не насквозь. Гарри хотел напасть на нее и напал, раздув ее и подняв в воздух. Но его гнев все-таки был не для нее.
Для того.
На следующий год Дадли ел еще больше, чем обычно: он ел непрерывно, как одержимый, как будто каждый кусок истекал злобой на Гарри. Дадли давился едой не просто так, у него был план.
И план сработал. Следующим летом Дадли посадили на диету, и тощий, хрупкий Гарри был обречен подъедать то, что оставалось от крошечных порций. Дадли грезил о том, как загораются яростным огнем зеленые глаза на худом, бледном лице – чем сильнее голод, тем сильнее ненависть.
Выкуси, Драко Малфой!
Вот только Гарри вообще ничего не замечал. Что бы Дадли ни делал, он не мог добраться до кишок своей игрушки, и даже те редкие яростные взгляды, которые все-таки удалось вырвать, мгновенно проходили сквозь Дадли – к тому неизбывному призраку.
Следующим летом, после четвертого класса, дела обстояли еще хуже.
Гневных взглядов не стало вообще. Дадли лез из кожи вон, но не мог задеть Гарри ни на йоту. Гарри был чем-то напуган, и соперник здесь был ни при чем, здесь было что-то чудовищное и уже не личное. Гарри просыпался по ночам с криком, и Дадли снова мог подслушивать под дверью, и наслаждаться... и все-таки это было не то.
Но из писем Рона Дадли понял, что случился какой-то инцидент в поезде. Этот Малфой умудрился вывести из себя всех в поезде до такой степени, что они напали на него. Всех, в том числе и Гарри.
Что бы Дадли ни делал, он не мог пробить броню Гарри. А Малфой смог.
Как это ему удалось? В чем тут секрет?
Дадли должен был это выяснить. Но так ничего и не узнал, и ничего не изменилось, и все, чего он добился тем летом – это того, что его собственное отчаяние закипало в нем все сильнее и сильнее, и он ночь за ночью караулил под дверью Гарри, жаждал хотя бы еще одного обессиленного всхлипа...
Еще хотя бы одной капли крови и ненависти.
Лето после пятого класса не принесло облегчения. Гарри стал еще более замкнутым и отстраненным. Он был бледен и постоянно чем-то озабочен, и огонь никогда не загорался в его глазах.
Он больше не просыпался по ночам с криком. Он стал сильнее.
Это было невыносимо.
Дадли мог только повторять про себя это имя – Драко Малфой – и проклинать его, и твердить себе снова и снова, что Гарри несчастен.
Но что с того? Ведь не Дадли сделал его несчастным. И глубокой ночью, лежа без сна, Дадли чувствовал, что в конечном счете все остальное неважно.
Если он не мог добраться до Гарри, это значило, что Гарри не узник. Что Гарри не его.
И Дадли лежал без сна глубокой ночью.
Одной из таких ночей, в конце августа, он вдруг услышал тихий звук открываемой входной двери. Разумеется, он мгновенно вскочил с постели. Если Гарри посмел открыть дверь, то Дадли тотчас же заложит его папе и маме – и тогда на голову Гарри обрушится такая кара, которой с избытком хватит для ярости...
Дадли на цыпочках спустился по лестнице, подкрался к открытой входной двери и увидел тощую фигуру Гарри в большой, не по размеру, пижаме, очерченную тусклым светом фонарей, льющимся с улицы.
И три силуэта на пороге.
Дадли уже собрался бежать за родителями, когда голос Гарри прорезал ночной воздух – живой голос, полный крови, ненависти и всего, за что Дадли готов был продать душу.
– Какого дьявола, Малфой? Что ты здесь делаешь?!
Услышав это, Дадли прирос к месту. Он не мог позволить себе пошевелиться, когда призрак был готов вот-вот обрести плоть, когда остался только шаг до заветной тайны – и тогда Гарри снова будет в его власти.
Три силуэта на пороге. Дадли подкрался ближе.
Девица с копной непослушных волос – очевидно, та самая Гермиона, обладательница маниакально аккуратного почерка – и рыжий парень с добродушным лицом. Рон, писавший веселые записки на обрывках бумаги.
Значит, вот этот тип, который лениво прислонился к дверному косяку...
Драко Малфой.
Дадли не ожидал такого. В его воображении всегда рисовался кто-то огромный, кто мог стереть Гарри в порошок и раскатисто хохотать над струящейся кровью. А парень, стоявший в дверях, был не крупнее Гарри – такой же бледный и стройный, и еще... он был по-настоящему красив.
Дадли никогда не приходило в голову учитывать такой фактор, как физическая красота. Он удивился, имеет ли это хоть какое-нибудь значение, помогают ли его сопернику худое, породистое лицо потомственного аристократа и мягкие волосы цвета лунных лучей.
А вот то, как он держался – заполняя собой все пространство, высокомерный и вместе с тем отчаянно живой – явно имело значение, и немалое. Но явно недостаточное для такого. Для такого неотрывного, пронизывающего, обжигающего, до краев наполненного яростью взгляда – как будто рядом не было больше никого, только они двое...
О Боже, да... Ненависть.
– Миленькая пижама, Поттер, – презрительно усмехнулся парень.
И Гарри снова превратился в того самого дерзкого, непокорного и уязвимого мальчишку, который должен был принадлежать Дадли. Он скрестил руки на груди, как будто защищаясь, и прожигал своего противника взглядом. Снова живой, снова гневный.
– Что он здесь делает? – вызывающе спросил он у двух остальных.
Те заговорили разом. Дадли не спешил бы так на их месте. Ведь одного взгляда на пылающее яростью лицо Гарри было достаточно, чтобы понять: он не слушает, он даже не принимает этих двоих в расчет.
– Это долгая история, Гарри, просто поверь нам...
– Мы все объясним потом, а сейчас нас зовет Дамблдор, и нам пора...
– Понимаю, это звучит дико, но он свой...
– Он с нами. Сейчас Дамблдор хочет видеть нас всех, мы должны объединиться и...
Дадли ничего не понял. Слова ничего не значили. Но этот взгляд – он значил, он значил почти все на свете, и Дадли сделал еще один осторожный шажок к двери, чтобы лучше видеть, и...
– Что это? – прозвучал ледяной голос.
Драко Малфой. Наконец-то Дадли встретился лицом к лицу со своим врагом.
Но, разумеется, парень и не подозревал о величии момента. Холодные серые глаза оглядели Дадли, окатив его безграничным презрением, и снова вернулись к Гарри.
– Мой двоюродный брат, – напряженным голосом ответил Гарри, бросив беглый взгляд назад.
– Оно – родственник?
Этот тип почти не прилагал усилий! Но для него была наготове ненависть, горячая, всепоглощающая, и вся для него, и это было несправедливо...
– Маглы не предметы, чтобы называть их в среднем роде, – ответил Гарри. Слова прозвучали полной бессмыслицей, но тон...
– Как скажешь, Поттер. Как будто мне есть дело.
Все тело Гарри напряглось, как струна. Дадли пожирал взглядом это напряжение, стараясь ничем себя не выдать.
– Как будто я должен поверить, что ты на нашей стороне.
– О, уверяю тебя, на вашей стороне я никогда не окажусь.
Тихий и вместе с тем резкий голос Драко Малфоя, как нож, впивался в Гарри. А как напряглись плечи Гарри... о, неописуемо.
Вот оно. Тот самый секрет. Вот почему этот тип смог украсть все, что принадлежало Дадли, присвоить всю ненависть... сейчас он снова пустил свое оружие в ход, и Дадли видел, как оно разит...
И по-прежнему не мог понять, что это за оружие.
Парень шагнул к Гарри. Гарри высоко поднял подбородок, все его эмоции были написаны на лице, глаза буравили противника.
– Но я не на его стороне, – раздался холодный шепот.
– И почему я должен этому поверить?
– Потому что... – Парень оглянулся, и угол тонкого рта пополз вверх. – Не при маглах, Поттер. Пошли с нами, я тебе расскажу.
Гарри сделал еще шаг вперед. Теперь он и Драко Малфой стояли вплотную друг к другу.
– И что ты мне расскажешь? – потребовал он.
Парень спокойно смотрел на него.
– Все. Что еще?
Когда Гарри злился, он принимал решения мгновенно, каждая жилка в его теле горела тем же огнем, что и его глаза.
– Хорошо, – сказал он. – Пошли.
Он шагнул к двери.
– Э-э, Гарри...
Девица по имени Гермиона и этот Малфой смотрели на него с легким удивлением.
– Ты не забыл одеться, Поттер?
Гарри густо покраснел и рванулся к лестнице.
Дадли услышал собственный голос, жалобный и бессильный.
– Ты никуда не пойдешь. Мама и папа...
– Им все равно, – бросил Гарри на ходу, едва взглянув в его сторону.
– Если я им расскажу...
– Еще и этот путается под ногами, – раздраженно произнес Драко Малфой. Дадли обернулся к нему и увидел, как тот навел на него какую-то короткую палку, услышал бессмысленные слова – “Петрификус Тоталус” – и...
Холод обволок его, заморозив и сбив на землю. Зима парализовала его, захватила в плен... зима, такая же неумолимая, как ледяной взгляд его соперника, и такая же безжалостная, как жизнь без Гарри и без ненависти.
Он лежал на боку, не сомневаясь, что до тех пор, пока Гарри снова не взглянет на него с тем же огнем ненависти в глазах, кровь не побежит снова по жилам, не вернет ему жизнь и движение...
Хлопнула входная дверь. Они ушли.
Летом после шестого класса все снова изменилось. Впервые Дадли осознал, что для Гарри это лето скорее всего станет последним летом на Оградном проезде. Что Гарри не связан и не в клетке, как планировал Дадли, что он может уйти и уйдет, а Дадли все еще не узнал тот секрет...
Гарри тоже стал другим. Еще более сдержанным и отстраненным, на личном уровне.
Как если бы его мысли что-то занимало. На личном уровне.
Дадли во что бы то ни стало был должен пробить эту стену. Поэтому он пустил в ход единственный способ, который пришел ему в голову.
Однажды он с развязным видом подошел к Гарри и спросил:
– Так, значит, эти уроды – твои друзья?
Гарри смотрел так, как будто видел перед собой что-то, невидимое для Дадли.
– Да, – рассеянно сказал он и снова замолчал.
– А этот тип, Драко Малфой?
Дадли видел, как напрягся Гарри при звуке этого имени. Рассеянность мгновенно отлетела в сторону, как ненужная маска. Взгляд сфокусировался, затвердел.
Гарри все еще смотрел на что-то, видимое только ему. Но теперь Дадли знал, кого он там видит.
– С чего такой внезапный интерес? – резко произнес Гарри, затем помолчал несколько секунд и добавил то, что не могло не быть ложью: – Я не хочу говорить о нем.
– Он твой друг?
– Да. Нет. Не знаю, – сбивчиво проговорил Гарри. Он снова говорил не с Дадли, а как будто сам с собой. – Я не знаю, кто он, – пробормотал он чуть слышно и ушел.
Этой ночью Дадли снова подслушивал под дверью комнаты Гарри.
Тихие звуки, шелест простыней, учащенное дыхание. А потом, наконец, донеслось это имя, прозвучавшее смятенно и глухо, как отголосок давнего детского плача.
Дадли решил, что это новый вид ненависти.
Дадли научился узнавать почерк той девицы, Гермионы, даже на письмах, приходивших обычной почтой. Он постепенно понял, что та ненормальная совиная почта может перехватываться, и что письма от Гермионы означают что-то, что нельзя доверить сове. Гарри всегда тревожился, когда получал их.
Прочитав это письмо, он побелел.
Дадли любил и ненавидел это зрелище. Граничащая с потерей сознания боль на лице Гарри была непередаваемо сладка, но сразу же возникло привычное подозрение.
Здесь каким-то образом был замешан тот.
Дадли прислушался к лихорадочному шепоту, сорвавшемуся с губ Гарри.
“Он не... нет же, он не может...”
– Что ты там шепчешь, мальчишка? – рявкнул отец Дадли.
– Ничего, дядя Вернон, – мгновенно откликнулся Гарри. – Я... э-э... можно я пойду к себе?
Конечно же, оказалось, что нельзя. Но Гарри сидел за столом и смотрел в тарелку с таким ужасом, как будто боялся, что если его заставят съесть хоть кусочек, его тут же вывернет наизнанку. Как только дядя Вернон встал из-за стола, Гарри сорвался с места и исчез в своей комнате.
Этот испуг на его лице... Боже, да что отколол этот тип, в чем его секрет?!
Дадли выждал точно рассчитанное время и затем напомнил матери, что Гарри должен помыть посуду. Как только она вытащила Гарри из комнаты, Дадли прокрался внутрь и нашел письмо.
Почерк Гарри был рваным, буквы путались, налезая друг на друга.
“Приходи ко мне домой. Сегодня вечером. Я хочу знать, соображаешь ты вообще, что делаешь, или нет. Ты не идиот и должен знать, что – то есть, ты должен знать, насколько опасно
Просто приходи. Не отвертишься. Если не придешь, я сам отправлюсь к тебе в Поместье Малфоев. Клянусь, я это сделаю. И плевать, что будет.
Драко, ты”
Вот и все, что Гарри успел написать. И этого было достаточно. Даже с избытком.
Тем вечером Дадли спрятался в саду за розовыми кустами, предметом гордости матери. Уже начался дождь, когда из-за угла дома появились Гарри и Драко.
Вот он опять. Соперник. Враг.
Светлые волосы, мягкие, как шелк, отброшены с лица, первая струйка дождя проложила себе путь по безупречной фарфоровой скуле.
И Гарри, живой, горячий, такой по-человечески несовершенный Гарри, свирепо смотрел на него, и эта свирепость прожигала Дадли насквозь под промозглым дождем.
Разговор уже начался.
– ...двойную игру, Драко, ты что, с ума сошел? Ты же знаешь, что случилось со Снейпом! Так рисковать...
Гневный голос Гарри, резкий и беспощадный, как нож. В этом голосе была жизнь, и ненависть, и тот самый секрет... а Дадли до сих пор не знал, что за ним кроется.
– Я должен! Больше никому они не поверят!
– Ты забыл, что они сделали со Снейпом?! – Руки Гарри внезапно и яростно стиснули плечи собеседника. Его голос был полон мрачной решимости. – Я тебе не позволю.
– Это мое дело и тебя никак не касается.
Дадли не понимал смысла слов. Это было неважно. Все, что было важно – тон голоса, чернота, переплетенная с опьяняющей красной пеленой ярости, и побелевшие костяшки пальцев Гарри, сомкнутые на руках того...
Светловолосый парень рванулся, и Гарри упрямо вцепился в него. Дождь полил сильнее, они боролись и орали друг на друга, лицо Драко вдруг стало таким же открытым и бешеным, как и у Гарри, и Дадли внезапно понял, что Гарри плачет, и от возбуждения кровь застучала в висках.
Ооооо, ненависть.
– Пусти! – Блондин пытался вырваться из захвата, а Гарри, упрямо и с какой-то детской обидой поджав губы, не отпускал его, и это было дико, безумно... да, это была абсолютная ненависть...
– Нет! Не пущу!
И вдруг они потеряли равновесие, или просто поскользнулись на грязи, и в следующий момент Драко лежал на спине на каменных ступеньках внутреннего дворика – должно быть, это было неимоверно больно, но он, казалось, не обращал внимания, смотрел в лицо Гарри широко открытыми серыми глазами, полными ярости, и рычал:
– Тебе-то что за дело?!
Он все еще пытался вырваться, и опять была драка, и удары, и накал страсти, мокрые волосы Гарри упали Драко на лоб, и вдруг...
Гарри коснулся лица Драко. Жест был отчаянно неправильным, неуместным, и Драко замер под этим касанием, и замер Дадли за розовыми кустами.
– Ты знаешь, что мне за дело, – тихо, на одном дыхании проговорил Гарри. – Ты ведь знаешь, Драко, да?..
Застывший, оцепенелый миг... и затем – снова движение, отчаянный взрыв движения, мелькание губ, рук и... ненависть?
Губы Гарри – красные, распухшие от крови – но она была внутри, а не на губах, и худое тело Драко выгнулось дугой, и...
Полное, абсолютное отсутствие ярости накрыло Дадли ледяной волной, и он задрожал от холода в промозглом саду посреди ночной бури, потому что наконец узнал заветный секрет и секрет этот оказался настолько пугающе прост.
Ему осталось только наблюдать, как Гарри уткнулся лицом в мокрую от дождя шею Драко и шептал слова, которые не имели ничего общего с ненавистью.