Мышонок
Автор: LemonTree
Пэйринг: Колин Криви/Чарльз Уизли, упом. Колин Криви/Гарри Поттер
Рейтинг: R
Жанр: angst
Краткое содержание: небольшой эпизод с задворок большой войны.
Disclaimer: Все права на персонажей, сюжеты и прочее остальное - у Дж.К.Роулинг. Не претендую, не извлекаю выгоды.
Размещение: с разрешения автора.
Мурр пробирался чуть лениво, настороженность сменилась снисходительной уверенностью. Тихие, почти несуществующие звуки рассказали ему о том, что мышонок все еще здесь: потрескивание сухого дерева в досках, шорох шерстинок о половицы, мокрые слабые выдохи маленьких ноздрей, бешеный стук крошечного сердца, хруст соломинок, шелест комочков пыли, перекатывающихся по полу… Мурр загнал мышонка, и ему остается только присесть и примериться, а затем прыгнуть. Его усы дрогнули в предвкушении сладкой добычи.
Сколько Мурр жил, столько удивлялся глупости иных мышек. Полевые еще были на что-то способны, а вот амбарные. Этот был амбарный, хоть Мурр и вел его сюда от самой дороги в рапсовом поле. Ничего-то он не умел, он даже Мурра не заметил, не почуял. А ведь был не так уж мал. Мурр присел, вглядываясь в сумеречную, просвеченную косыми лучами, прохладу. Аккуратно подобрал лапки, чтобы выпустить когти точно вокруг цели. Приподнялся, чтобы удобнее было прыгать. Тратить силы на этого глупыша было неразумно, поэтому Мурр слегка расслабился, работали лишь мускулы на спине и лапах.
Ему показалось, он услышал какие-то странные звуки, похожие на то, будто кто-то громко и часто дышит, мышонок дышал по другому, более слабо, но Мурр решил не обращать внимания: он был готов к прыжку. Что-то в глубине амбара зашевелилось, что-то гораздо крупнее мышонка, и запахло вдруг не мышонком вовсе, не влажной от ужаса, свалявшейся шкуркой, а…Не мышонком, это точно.
Мурр снова вгляделся. На полу амбара творилось что-то неладное: мышонок исчез, словно провалился, вместо него лежало нечто совсем другое. Мурр зашипел, выгнулся, шерсть на загривке встала дыбом, но, будучи котом не из трусливых, разбираемый любопытством, он двинулся ближе.
Косые длинные лучи из щелястых стен лежали на этом существе золотистыми полосами, превращая его в груду темных и светлых пятен, оно не шевелилось, но по запаху Мурр сразу понял, кто перед ним. Человек.
Мурр увидел костлявую руку, вытянутую в сторону двери, пальцы судорожно сжаты, тонкая кожа покрыта грязью и еще чем-то, что по запаху было Мурру слишком знакомо: кровь.
Он осторожно подобрался ближе. Человек был не опасен. Он был слаб, из-под грязной одежды доносились обрывки выдохов, хриплые и загнанные, напомнившие Мурру то, о чем он имел весьма смутное представление, но все-таки знал: умирание.
Он увидел, что человек юн, даже сквозь запах крови от него пахло молодостью, свежим телом. Мурр скользнул мимо, все еще надеясь найти мышонка, стараясь держаться в стороне от человеческого детеныша. Тот вдруг зашевелился, застонал чуть слышно, приподнялся на полу и окинул амбар мутным взглядом. Мурр нырнул в тень, глаза его сверкнули, он не хотел, чтобы его заметили.
Человек сел и ссутулился. Он был весь в грязи, в настоящей грязи, в крови, в поту, острая смесь запахов, ударившая Мурра, изумившая своей насыщенной глубиной: ужас, облегчение, печаль.
Человек вдруг обернулся к нему, Мурр увидел бледное острое личико под спутанными волосами, глаза, горящие сухим, лихорадочным огнем, и вдруг сообразил, что человек этот - и есть мышонок. Мурр зашипел, отодвинулся к стене.
- Киска, - прошептал человек, - киска, киска…
Он шептал словно в бреду, и тянул к Мурру свои тонкие пальцы, перепачканные кровью, и нервы у кота не выдержали: издав короткое разъяренное мяуканье, он бросился прочь из амбара.
Когда мы его нашли, он был без сознания. Грязно-белый свитер, разорванный в нескольких местах, да голубые шорты из обрезанных джинсов - вот вся его одежда. На нем даже белья не было. Выглядел ужасно.
Мне не следует этого говорить, но я разозлился на Дамблдора. Впервые по-настоящему разозлился на старого козла, за то, что он погнал на войну всех этих мальчиков, которые толком не знали своего врага и воображали, видимо, что предстоит немного развлечься.
Он каким-то немыслимым образом прошел эти несколько миль: в его доме не осталось в живых никого. Его младшего братишку нашли мертвым, у него были выломаны все суставы на пальцах, лицо покрыто порезами, тело в ожогах: Пожиратели не то развлекались, не то пытали мальчика. Кто-то из нашей группы закутал маленькое тело в свою мантию, и я смотрел на этот сверток, лежащий на кровати посреди разоренной спальни.
Мне было нехорошо, нехорошо от одной мысли о том, где теперь его старший брат. И еще я подумал, слава Мерлину, если мальчик уже мертв.
А потом кто-то сказал, что он - анимаг.
Я ушам своим не мог поверить.
Мы проверили базу данных, и все-таки начали поиски. В своем анимагическом обличье он вполне мог скрыться от преследования.
Кто-то из деревенских сообщил, что на дороге видели мальчика, грязного, покрытого ссадинами, в крови. Он потерял сознание, не то от ранений, не то от голода.
Его положили на стол, разрезали свитер, шорты, смыли кровь и грязь, и я увидел, что ему всего, от силы, может, лет семнадцать…
Нас в отряде было десять человек, и больной ребенок никак не вписывался в планы.
Я вошел к нему на третий день, когда ему, вроде бы, полегчало. Хотел объяснить, что мы собираемся делать, куда отвезем его.
Я подошел и тронул его руку. Он зашевелил пальцами, потом открыл глаза.
-Привет, - сказал я, стараясь говорить ровно.
Глаза у него были ярко-синие, пронзительные, чистые, почти нереальные в этой своей синеве.
Он посмотрел на меня, потом тихо спросил:
- Где я?
- В безопасности. Мы отвезем тебя в госпиталь.
- Кто вы?
- Меня зовут Чарльз. Чарльз Уизли.
Он что-то посоображал, потом спросил:
- Вы - брат Рона?
- Да. А ты - Колин…
- Где Деннис?
- Он…- я сглотнул, чувствуя, как в позвоночнике заскребли холодные коготки. -Он…Понимаешь, мы не смогли…
Колин смотрел на меня своими синими глазами, а потом его лицо вдруг изменилось, будто умерло - ни движения, ни намека на гримасу, ничего. Это было страшно. Самое страшное, что я видел в жизни - это застывшее лицо, и огромные сухие глаза.
Я думал, не смогу стоять там и смотреть на это. Но уйти я не мог, не имел права. Я взял его за руку, она была просто ледяная, и мягкая, податливая.
- Колин, - сказал я.
Черт, я не умею говорить в таких случаях…В таких случаях вообще нельзя ничего говорить. Поэтому я просто взял его за руку и держал, и отвернулся, потому что смотреть было уже выше моих сил.
А потом, когда я повернулся к нему, я увидел, что он закрыл глаза. Ничего в его лице не изменилось.
Он пролежал так три дня. Кто-то сказал, не пора ли, мол, его отвезти в госпиталь, но я сказал - нет. Я думал, что он откроет глаза и скажет что-нибудь, я надеялся, что это его оцепенение пройдет.
Потом… это все было так странно. Я лежал поздно ночью в своей кровати и пытался уснуть. И, ну конечно, я немного выпил, потому что без этого уже просто было невозможно. Понимаете, от войны тоже устаешь, как от тяжелой работы, только сильнее, безнадежнее, что ли…Не могу объяснить ясно. Мы все были на взводе, постоянно на взводе - так, что перестаешь разбирать, ненавидишь ли ты врагов изо дня в день, или просто тупо идешь к цели, или тебя уже давно нет, а есть мертвяк, мертвое тело, способное лишь выполнять команды.
И открылась дверь, и кто-то бесцеремонно вошел, я вскочил и хотел зажечь свет, наорать, а потом увидел, что это Колин.
Он, наверное, не понимал до конца, где он, что с ним. Стоял в пижаме, которая на нем болталась, будто мешок, всматривался в меня, словно видел впервые.
- Колин? - я позвал его, осторожно двинулся к нему, стараясь не делать резких движений. Я думал, может, он залунатил.
- Мистер Уизли, - проговорил он ровно, ясным таким голоском, - Мистер Уизли, я хочу остаться здесь.
- Зачем?
- Я хочу сражаться.
- Нет, - я сказал это прежде, чем даже успел подумать.
- Я останусь, - повторил он, не упрямо, не раздраженно, а так - холодновато, спокойно, будто уже все решил.
- Колин, ты все еще болен, ты слаб. Мы не будем ухаживать за тобой, ждать, пока ты сможешь быть полезным.
Я говорил резко, знаю, но я не умею по- другому. И потом, не мог я с ним сюсюкать, он и так был не в себе.
- Я буду вам полезен. Я могу добывать сведения. Они не знали, что я анимаг. Я могу быть в разведке.
Я просто стоял и хлопал глазами. Ну что тут скажешь?
- Ты слишком юный. Колин, ты не должен…
- Если вы не разрешите, я убегу из больницы и все равно буду сражаться.
Господи, он был такой заморыш. Я в жизни не видел более тонких косточек, и такого худого личика, он был - настоящий мышонок. Мне уже даже стало смешно. Если бы не решительный его тон, я бы начал хохотать прямо при нем.
В общем, он остался… еще на несколько дней, как я думал.
Мы его пытались откормить, как-то привести в божеский вид. Он сидел за столом, понуренный, растрепанный, цыплячья шея торчит из ворота пижамы, и пальчики такие тонкие - нет, нельзя, чтобы у ребенка в 17 лет были такие пальчики. Он брал этими своими пальчиками хлеб, но больше крошил, чем ел. Помню, я следил за ним, как он ест: такие крошечные порции, будто… ну да, мышонок. Иногда он поднимал на нас взгляд, смотрел на всех по очереди, но чаще сидел, уставившись в свою тарелку. И почти всегда молчал. Если кто-то пытался с ним заговорить, он отвечал робко, тихо, бывало что и невпопад.
Я наблюдал за ним, как он ходит по дому, рассматривает наши приборы, карты. Он двигался как-то странно: осторожно и в то же время неловко, спотыкаясь и почти бесшумно.
Я ни разу не видел, чтобы он плакал. Но однажды за ужином мы начали о чем-то шутить, подкалывать друг друга, и кто-то сказал, вроде как про Гарри, мол, мальчик-который-родился-с-золотой-ложкой-в-заднице, ну, все знают этот старый прикол.
Я случайно обернулся и увидел, что его лицо сморщилось, скривилось, как от боли. Я испугался, не сразу понял, что с ним, он зажмурился, губы у него тряслись, и вдруг я заметил, что из-под его века выкатилась слеза, она пробежала по щеке, по шее, а следом другая, третья... Все замолчали и смотрели на него, а он сидел, и совершенно беззвучно трясся в плаче. Он не издавал ни звука, понимаете? И тихо раскачивался, туда-сюда, вперед-назад, всё так же - зажмурившись - и слезы всё катились, катились…Господи, пресвятой Мерлин, не дай нам увидеть такое еще раз.
В-общем, я все тянул с разговором, после этого случая стало ясно, что наш мышонок еще не скоро в себя придет.
Если бы там, с нами, была мама, или кто-то вроде Дамблдора (хоть он и старый козел, но кое-чего у него не отнять), то могли бы поговорить с Колином. А мы все просто тупо смотрели, как он двигается, будто привидение, молчаливый, маленький, и ничего не могли поделать.
Он даже во сне был тихий: не кричал, не метался, просто трясся так, что кровать ходила ходуном, и плакал беззвучно, только всхлипывал, так тоненько, рвано. Это я услышал, когда уснуть не мог.
В первый раз я не решился войти. Что я должен был делать? Разбудить его? И что бы я ему сказал?
Целитель ему сварил какие-то зелья: бесполезно. А потом ребята мне сказали: делай же что-нибудь, нельзя же, чтобы ребенка так трясло во сне.
И я постоял под дверью и вошел.
Он лежал и всхлипывал, я присел на край кровати и взял его за руку, и, конечно, не знал, что делать дальше. Не Ступефай же применять.
-Киска, - сказал он во сне, - киска, киска, не поймаешь меня…
Я уже было решился его разбудить, как вдруг он сам открыл глаза. Открыл, и так пристально на меня уставился.
- Мистер Уизли?
- Да, - сказал я тихо. - Ты плакал во сне.
- Я не плакал, - ответил он резко.
Ну, я промолчал, не мог я спорить с нашим мышонком, не мог просто, понимаете?
- Я вас помню, - вдруг сообщил он/ - Вы дрессируете драконов.
- Было дело, - сказал я.
- А где они теперь?
- Кто где. Некоторые воюют вместе с людьми. Иных мы увезли далеко, слишком они опасны.
- А куда делись ваши драконы?
И я стал ему рассказывать, подробно, про драконов, как когда-то рассказывал Рону и близнецам, он слушал внимательно, и даже что-то у меня спрашивал, даже улыбнулся несколько раз, и так почти вся ночь прошла.
И я приходил к нему каждый вечер, и рассказывал что-нибудь, уж мне было, что рассказать, про наши проделки с Биллом, про нашу жизнь в Норе, про все на свете. Я впервые услышал, как он смеется. Он смеялся очень….как-то нежно, тихо, неправильно, я почему-то знал, что наш Колин не такой, не так он смеялся раньше, до войны. Но все равно. Он смеялся, а не плакал.
Мне было важно слушать его смех, видеть его улыбки, мне это было просто необходимо, почти как еда или сон. Я бы все за это отдал, и старался вовсю. Словом, мы его оставили - еще на пару недель.
Я приходил к нему каждый вечер, и, кажется, он стал меня ждать. Я входил, и видел, как он сидит на кровати, поджав ноги, и смотрит на меня: треугольное лицо под копной пушистых волос…Я начал думать о нем: я думал о нем на заданиях, думал ночью, когда лежал без сна, и эти мысли были…странными.
Ладно, я скажу другими словами: это были неправильные мысли.
Все дело было в нем, разумеется. Что-то в нем было тревожное, беспомощное - что-то, что заставляет вас ощущать это, сквозь все слои одежды или сквозь аромат мыла, словно запах, но гораздо тоньше, чем запах…и гораздо острее. Как ветер в теплый день проходит по коже.
Или дело было в том, как он иногда смотрел. Или в том, как он двигался, брал еду, оборачивался, если окликнуть.
Я лежал в своей кровати, напичкав его очередной порцией веселых рассказов, и, понимаете, я был зол на себя, я был растерян, я был возбужден.
Каждый раз после этих встреч, когда он сидит вот тут, рядышком, острая коленка упирается мне в бедро, тонкая рука лежит на подушке, глаза сияют, рот до ушей, и оттопыренные ушки горят…
Мышонок. Он даже отзывался, если я так его звал. Мышонок…Я уже не знал, чего больше боюсь - того, что вскоре придется отправить его к своим, или того, что он останется.
И однажды произошло вот что. Я расскажу.
Он протянул ко мне ладошку и дотронулся.
Я рассказывал ему о драконьих повадках, и он сначала смеялся, потом разевал рот от ужаса, а потом вдруг - раз - и дотронулся до моего колена.
В этом жесте не было ничего такого, он просто был слегка испуган, и дотронулся до меня в темноте, может, чтобы не чувствовать страх, или еще почему. В темноте он почти не видел моего лица. Остановить его, сказать что-то я не смог. Я накрыл его руку своей. Такая маленькая, нереально маленькая.
Семнадцать лет, - тупо подумал я, - ему семнадцать.
Я сидел рядом с ним, и трогал его за руку, и в голове у меня было пусто, только эти цифры: семнадцать. 17. Семнадцать.
Я молчал, и мышонок прошептал:
- Вы ведь не уйдете сегодня?
Не спрашивайте, что он имел в виду. Я не знаю.
Но я не ушел. Я лег рядом с ним, и обнял его, и почувствовал, как он дрожит и вздыхает, а потом прижимается ко мне и замирает. Горячий и остро пахнущий этой своей беззащитностью. Я уткнулся носом в его растрепанные волосы, они были мягкие и пушистые, и тоже пахли - остро и нежно - так не бывает, но так было. И особенно сильно - прямо за ухом, за тонким хрящиком. И он обвил меня своими руками, и дышал прямо в рубашку на груди, и от его дыхания моё сердце заходилось, неслось галопом, а перед глазами прыгали серебристые вспышки: будто десяток шведских тупорылых кувыркается, сияя на солнце.
То была первая ночь. Он уснул.
И была вторая ночь. И снова: "вы не уйдете?". На этот раз он спрашивал уже увереннее. Потом пристроился на моей груди, задышал мне в рубашку. А у меня….А я был уже возбужден. Не мог по-другому. И я опять подумал: семнадцать. Ему семнадцать. Все верно.
И разрешил себе его потрогать, запустил пальцы в его волосы, погладил плечо, осторожно прикоснулся губами к брови. Он засопел, а потом вроде как отодвинулся.
И вдруг говорит:
- Я по нему очень скучаю.
Я не догадался сразу, о ком он. Подумал было, что о брате.
Но он никогда не говорил о Деннисе, я подозреваю, он вообще был не в состоянии о нем говорить.
Я молчал, а Колин опять:
- Понимаете, я скучаю по нему, а он…наверное…уже…меня забыл?
Я спросил:
- О ком ты говоришь?
Тут он вздохнул так горестно, и - шепотом:
- О Гарри.
Боги мои, я опять чуть не расхохотался. Семнадцать лет, говорите? "Гарри". Я даже не знал, засмеяться мне прямо сейчас, или вначале хорошенько потрясти мышонка, чтобы вытряхнуть из него эту дурь. Поклонников у мальчика-который-выжил было достаточно, и с ходом войны не убавлялось, но Колин… Наш мышонок…
-Он ведь забрал бы меня отсюда, если бы знал?
Я промолчал. Я гладил его плечо, потом стал гладить острую лопатку, и,
в-общем, не хотел я с ним говорить о Гарри Поттере, не хотел, чтобы мышонок вздыхал и на что-то надеялся. Поттер не заберет его отсюда, просто потому, что ему не до нас и - уж во всяком случае - не до мышонка.
Колин внезапно всхлипнул, как-то совсем по-детски, и я обнял его крепче. Почувствовал, что моя рубашка на груди становится влажной.
- Тише, - сказал я, - тише, не надо плакать.
- Скажите, что он заберет меня!
- Заберет, - соврал я, - заберет, конечно.
- Я снова буду сражаться, буду его лучшим помощником! Он и не знает, что я умею, что я могу!
- Да, - опять, как дурак, сказал я, - да, ты у меня молодец. Только не реви.
Он прошептал:
- Я не реву.
И шмыгнул носом.
Я взял его за подбородок и потрогал щеку. Она была мокрая.
- Не реву, - опять сказал он.
- Вот и хорошо.
Это была прекрасная августовская ночь, знаете, из тех, когда падают звезды, чиркают серебряными строчками по разноцветному небу, и воздух теплый и пахнет яблоками и черной смородиной, будто кто-то там, наверху, варит целую галактику джема. И еще цикады, стрекочут без остановки…И от окна повеяло этим яблочным, сладким ветерком, и я сошел с ума.
Я стал его целовать.
Держал за затылок, чтобы он не мог вырваться.
Я раскрыл ему губы своим языком и потом целовал глубоко, и даже не нежно, потому что уже было все равно. Его дыхание было скомканное, влажное, и пахло персиками. И я слизывал этот запах с его губ, собирал с языка.
Такой должна быть невинность на вкус.
Потом я целовал его шею, тонкие ключицы, сжимал на всякий случай его запястья, чтобы не вырывался. Он вздыхал и шмыгал носом, сопел, отодвигался, но не произнес ни слова.
Даже когда я стал стягивать его пижамную куртку.
- Мышонок, - сказал я. - Мышонок, мой, мой…
Он зажмурился, не помогал мне, но и не сопротивлялся.
Только когда я его совсем раздел и встал, чтобы раздеться самому, он открыл глаза и говорит:
- Гарри заберет меня? Придет за мной?
- Да, - повторил я, даже не соображая, о чем это он спрашивает, - Да, конечно.
Я расстегнул свою рубаху, стал снимать, и перехватил его взгляд: совершенно отрешенный. Он не знал, понимаете? Не знал. Что. Я. Собираюсь с ним делать.
Зато я знал. Слишком хорошо знал, чтобы остановиться.
Потом я лег с ним, и прикасался губами к нему, пил его запах, собирал эту нежную смесь из беззащитности и персиков с его кожи, такой прозрачной, особенно на сгибе локтя, или еще под коленками…Я целовал его всюду, трогал языком пальчики на ногах…Блаженство.
Я не принуждал его, но было что-то неправильное в том, как он молчал.
Я взял его, взял, может быть, грубо. Я шептал ему что-то, почти беспрерывно, что-то, что должно было его успокоить, а он молча смотрел в потолок.
Надеюсь, что моего запаса терпения хватило, и ему было не очень больно. Он застонал, когда я вошел глубоко, и я накрыл его губы своей рукой, его стоны, выдохи, вскрики лились в мою ладонь.
Он выгнулся подо мной, когда я кончал. Никогда не забуду. Белая кожа в темноте. И запрокинутое лицо было таким ошарашенным, и губы под моими пальцами открылись и дрожали, словно какой-то диковинный цветок.
Я отнес его в ванную; не зажигая света, поставил по душ, придерживал под мышками, поливал водой, осторожно, чтобы смыть свою похоть, и пот, и все, что было. Он стоял неверно, будто ноги не держали, как-то криво, все норовил съехать по стенке. По его бедру, с внутренней стороны, скатились две или три розовых капли.
Семнадцать лет, повторял я про себя, семнадцать. Семнадцать. Я трогал его повсюду, но уже без страсти, просто мыл, старался, чтобы не было больно или неприятно. На плече и ключице у него красовались темно-красные венчики: следы моих зубов.
Я сказал:
- Не расстегивай завтра ворот рубашки, хорошо?
Он поднял на меня глаза, посмотрел так долго-долго. И пробормотал:
- Хорошо.
Потом, когда я его вытирал, он опять уставился на меня.
- Он придет за мной? - спросил требовательно.
"Заладил, - подумал я почти с досадой. - На кой черт ему этот Поттер".
Но вслух сказал:
- Да.
Когда я положил его в постель, он разжал руки, сцепленные вокруг моей шеи, и отвернулся.
Я погладил его по лицу.
- Спи, - прошептал я ему. - Спи, мой мышонок.
А спустя неделю появился Поттер.
Было четыре часа утра.
Гарри разбудил меня, разбудил ребят, мы зажгли светильники в гостиной, и он стал расспрашивать нас, я старался отвечать по порядку, спокойно, обстоятельно. О мышонке никто не говорил, но Поттер спросил сам.
- Я знаю, вы нашли Колина, - сказал он.
Гарри выглядел уставшим, измотанным, и все же в нем появилась какая-то сила, которая вела его… куда? Туда же, куда и нас - на борьбу с Большой Темной Задницей.
Я медленно произнес:
- Да. Он у нас.
- Он анимаг, как оказалось?
- Да. Ты не знал?
- Никто не знал, кроме тех ребят, что зарегистрировали его в министерстве, ну, и проф…и Дамблдора.
Я подавил желание отвести взгляд и проговорил:
- Он спрашивал о тебе.
- Правда? Мы дружили в школе.
Я ничего не ответил.
Разлили по стаканам огневиски.
Гарри поморщился, но глотнул.
- Да, кстати, - сказал он, - я знаю, что случилось с его семьей. Он, наверное, все еще плох?
- Уже идет на поправку, - ответил кто-то, - Хотя, по хорошему, надо бы его увезти …в нормальные условия. У нас тут не приют для вдов и сирот.
Все рассмеялись, впрочем, не очень весело.
- Угу, - ответил Поттер, но что-то в его выражении лица мне не понравилось. - Я его заберу.
- Куда? - вырвалось у меня.
И в этот момент он появился на пороге гостиной.
Мышонок был в пижаме, неестественно маленький в темном проеме. Он ухватился пальчиками за свой ворот и смотрел на Гарри, смотрел…
У меня кольнуло сердце. Я хотел подскочить к нему и вышвырнуть вон из комнаты, ударить, избить, лишь бы исчезло это выражение с треугольной мордочки: восторг, и счастье, и любовь, всепрощающая, самая чистая, самая верная и самая глупая.
Он бросился к Поттеру через всю гостиную, он кинулся на него, обвил руками и без конца повторял:
- За мной, ты пришел за мной, ты меня заберешь, Гарри, заберешь…
И этот мудак Поттер сказал:
- Да.
Мышонок смотрел на него своими сияющими глазами и обнимал, прижимался к нему.
Кто-то засмеялся.
- Он твой самый большой фанат, Гарри.
Поттер взъерошил мышонку волосы и опять спокойно сказал:
- Я знаю.
- Ты правда меня заберешь?
- Да, - тут наш мышонок уткнулся лицом в его мантию, зарылся носом в черную материю. - Нам нужен разведчик.
Я отвернулся, налил себе огневиски. Надеялся до последнего момента, понимаете?
И было так больно.
Поттер обнял его за плечи, покачал осторожно.
- Ты мне нужен, Колин, - тихо проговорил он.
- Да, Гарри. Я буду… Я все сделаю. Я буду сражаться с тобой. За тебя! И за Денниса… за…
- Да. Ш-ш-ш…Я верю, - голос у него сорвался, как будто этот мальчик-с-золотой-ложкой-в-заднице в самом деле верил в мышонка и любил его…
Мышонок все бормотал в мантию, в плечо Поттеру, и я смотрел, как тот его гладит по спине.
А потом мышонок заплакал.
Кто знает, о чем он плакал.
О Деннисе.
О своем доме, где теперь поселились какие-то магглы, заделали дыры от
заклятий и заклеили обоями следы от огня.
Или о себе. О Колине, что молча дрожал под прикосновениями и укусами мистера
Уизли.
Я не знаю.
Он превратился в мышонка перед самым уходом. Я впервые увидел его в этом обличье. Он был размером с пол-фаланги моего пальца. Сидел на ладони у Гарри: темно-серая шерстка и глазки-черные бусины.
Он вцепился лапками в Поттеров палец, когда тот осторожно опускал его в карман мантии.
- Ну, Колин, идем, - сказал Гарри.
И мышонок скользнул в черный карман.
Больше я его никогда не видел.