Города Прометея
Автор: Mobius
Pairing: Люпин/Снейп
Рейтинг: G
Жанр: romance
Краткое содержание: Война прошла и скоро начнется снова. И есть те, которые сыты ею по горло. Которые разгадали смысл собственной жизни.
Предупреждение: не совсем нормативная лексика.
Disclaimer: Если бы первоисточник принадлежал мне, я бы эту фигню не писал.
Размещение: Если хотите прибить этот шыт на свои ворота, просто киньте в меня мылом и делайте что хотите.
Посвящается Apatia - девушка под паранджой
С яростью и пылом идиота
Силюсь я в потуге холостой
Думать, что рожден я для чего-то,
А не по случайности пустой
Не один я это слышу.
Сухой треск лопающихся древесных нитей.
Далеко не один я чувствую это.
Запах. Этот смрад тлеющей плоти. Гарь рушащихся стропил и балок. Так жарко,
что плавится стекло.
Тысячи нас. Тех, кто видит, как рушатся опоры мостов, как стекает стекло
по раскаленным бетонным блокам стен. Как обглоданным рыбьим скелетом всемирное
пожарище вздымает на себе небо.
Нас тысячи.
Нас миллионы.
Нас тысячи миллионов.
Но мы молчим. Мы гордо и потерянно храним наше несгораемое молчание.
Каждый вечер мы торжественно живем в городах огня.
Мы среди вас, рядом с тобой, мы уходим каждый вечер в города Прометея.
Мы теряем ключи, спускаясь по лестницам, объятые пламенем.
Наши глаза покрыты пеплом, мы смотрим на тебя свысока, мы ждем.
Мы терпеливы и загадочны, мы прокаженные, мы знаем, что ты пришел смотреть на наше пожарище только затем, чтобы в один прекрасный день оглянуться и обнаружить, что твои окна плавятся и слезы пахнут горелым гнилым мясом.
И каждый вечер ты будешь запрокидывать свои оплывшие лица и смотреть, как полированные рыбьи кости полыхают на фоне неба.
И никогда твои лица не видели неба белее.
Ты, как и все мы, откроешь для себя, что жизнь утратила амбиции и смысл.
Ты поймешь, что все позади.
Ты посчитаешь – тебя тысячи миллионов.
Ты принимаешь правила игры и жалостливо, униженно хранишь в себе свой
город Прометея.
И будешь истово звать за собой, обращать в свою новую веру, под знамена
утраты.
Чтобы колоть, рвать, отделять плоть от хрящей, дробить кости, выдавливать и пить широко раскрытые глаза, щедро разбрасывать жалость и унижение. Потому что переполнен ими. Их некуда девать. Ими надо делиться, непременно.
Впрочем, ты уже понял, что это не приносит облегчения. Не гордись, но
бойся.
Я говорю потому, что знаю наверняка.
Я говорю, потому что каждый вечер во мне плавится стекло и полупереваренный
ужин.
И мне не становится легче, потому что я собрался жить вечно.
Убит 17 октября.
Но – жить буду вечно.
Будильник трещит в одно и то же время, но я не слышу, потому что уже проснулся. Потому что я еще не спал.
«Здравствуй, Северус».
Что за дерьмо, я не хочу тебе здоровья.
«Прости за беспокойство».
Что за дерьмо, мне все равно и он об этом знает.
«Я хотел напомнить тебе, что приду сегодня за…»
- Я знаю, зачем ты придешь.
«Я позволил себе напомнить, потому что в прошлый раз ты забыл. И это был…»
- Не единственный раз, я знаю.
«Сколько это будет стоить?»
Что за дерьмо, я каждый раз задаю этот вопрос. И каждый раз я получаю один и тот же ответ:
- Слишком дорого, чтобы ты смог заплатить.
Дерьмо, я так и не заплатил ему ни разу. И он согласен с этим.
«Ты готовишь это лучше всех».
Дерьмо, и это правда.
- Я знаю.
Дерьмо.
Я беру банку с растворимым кофе.
Доводилось ли тебе чувствовать радость, настолько одуряющую, что падай ты с трех тысяч футов, ты радовался бы все равно? Улыбался бы так искренне, что даже случайные прохожие начинали поздравлять тебя с повышением по службе или рождением сына.
Черт, эта патетика – случайно вышло. Сын, новая должность – это все не про меня, точно.
Видишь ли, я стал много разговаривать сам с собой. Мой словарный запас напоминает справочник патологоанатома.
Но я говорил о растворимом кофе.
С утра я испытываю именно такое безумное веселье. Мой затяжной прыжок только начался, а до вечера – вечная жизнь и у меня громадные планы. Я завоюю мир, придумаю лекарство от старческого слабоумия, я выучу французский, я схожу в кино.
Я еще не знаю, что вечером парашют, как всегда, не раскроется.
Выпив кофе и посмотрев утренний выпуск новостей, я иду в душ. Контрастный
утренний душ.
Потом как следует растираюсь махровым полотенцем.
Затем плотно завтракаю.
Еще две чашки кофе.
Выхожу на улицу, и у меня родился сын, и прохожие поздравляют меня с повышением, и я собран, аккуратен и невозмутим.
Никто не заметит, что всю ночь я провел в городе Прометея.
Я иду пешком сквозь осенний парк, холод забивается мне в брюхо, тушит пожар тлеющей требухи, давит последние угли бессонной ночи.
Некоторые до сих пор считают меня мягкотелым, потому что я легко иду на компромисс. Ха, черт побери. Я и не знал, что это называется именно так.
Меня раскусил только Северус.
Он никогда не спорит со мной. Он знает, что такое, этот мой «компромисс».
Однажды он в сердцах сказал, что я…
- Люпин, ты кусок горной породы, обмазанный говном!!
В тот день я смеялся до слез, и он был чрезвычайно раздражен этим. Я записал десять очков на свой счет.
Северус больше не позволял себе подобных высказываний.
Знаю, ты не поймешь, но я благодарен ему за те слова.
Я благодарен ему за любые слова. Наш век титанов рухнул в выгребную яму и выкарабкались только мы с ним. Нас осталось двое.
И черт меня побери, если я буду объяснять тебе, почему и насколько отвратительно мы цепляемся друг за друга.
Если ты один из нас, теряешь ключи от своей двери каждый день ровно в десять вечера, то черт меня побери, если я буду объяснять тебе это.
Ты уже все понял. Ты сам пишешь это. Я раскусил тебя.
Черт побери нас с тобой.
Молодые сытые щенки, яростные и циничные, они еще не чувствовали запаха чужой слюны, под их кожей не плавился асфальт. Вот кто пришел нам на смену, Северус.
- Я знаю.
Дерьмо.
- Я знаю, Люпин.
Я живу в мире людей.
Научился пользоваться пультом от телевизора и счетами за электричество.
Очень способный, очень молчаливый, очень невозмутимый человек.
Человек, который пьет волчье зелье.
Щенки пришли на смену старым больным волкам.
Мы волки, Северус.
- Я знаю.
Мы старые и больные.
- Я знаю, Люпин.
Мир разделился на три лагеря.
На тех, кто упивается смертью.
На тех, кто умирает.
На тех, кому все равно. Их волнуют цены на нефть и индекс Доу Джонса.
Я голову даю на отсечение, что они не знают, что это такое. Но их волнует
проблема революции в Анголе, хотя в соседней комнате их ребенок распарывает
вены дозой концентрированного оргазма.
Нет, я не маггл, хотя больше всего на свете хочу стать тупым и вялым, дряблым как устрица.
Даже старый и больной, я все равно волк. И ты знаешь, как это мешает планировать вечную жизнь.
Хлещет фонтан артериальной вины.
Она повсюду, все заляпано этим чувством непрощенного. Обои в ванной, крыльцо дома. Утренние газеты в почтовом ящике. Все воняет этим «Извини», на которое я никогда не получу ответа.
Представляешь, у меня есть почтовый ящик.
Я на грани нищеты. Занимаюсь проституцией с собственной душой. Сплю с этой жизнью, а чертов Северус – мой адвокат.
Чертов Северус, пожиратель маленьких детей, поправляющий подушки кровавому кошмару.
Ты бы удивился, если бы узнал, что он способен написать собственное имя?
Этот человек настолько глубоко несчастен, что я нанял его на должность единственного друга.
Глядя на него, мне не так паршиво обнаруживать, что через сутки от моих газет остается только пепел и из ящика смердит палеными волосами.
Однажды он найдет мою отрезанную голову и тело с вывалившимися наружу кишками. Сплюнет и обвинит меня в халатности.
Итак, я иду по дороге, усыпанной опавшими листьями. Меня явно кто-то ударил. Возможно, не в первый раз. Я постоянно думаю об этом, пока иду по дороге, усыпанной опавшими листьями.
Что я хотел утром, допивая кофе? Выучить французский?
Я записываюсь на курсы. Я делаю это каждый день.
Потом я иду в кино, на дневной сеанс.
Выходя из темного зала, я щурюсь, улыбаюсь, не помню, о чем фильм.
Холод бодрит.
Все эти люди из другого мира и их законы для меня не писаны. Я единственный, у кого нет шарфа.
Как мне хотелось хоть кому-нибудь рассказать. Любому постороннему человеку.
Про ключи, про свернувшийся клубок горелых волос. Про скелет в небе. Про пламя, ползущее по алюминиевым стропилам. Про Северуса, про его педантичную ненависть, аккуратно и в нужных пропорциях смешанную с моей унылой бесконечной чашкой кофе.
Я поднимаю воротник и передергиваю плечами.
Я живу в доме Сириуса. На его деньги.
Прошло пять лет, его официально признали мертвым. Вытащили из какого-то сейфа его завещание.
Удивленно и жадно смотрели на меня, алчно поливая грязью, полагая, что я не захлебнусь.
Он завещал мне все свои деньги. «Ты паразит, Люпин, - лилось на меня скрипом стульев, расставленных вокруг стола. – Ты будешь жрать с его могилы. Кем он был тебе?»
Он завещал Северусу потрет своей матери. Это отвлекло скрип стульев на некоторое время. Кое-кто усмехнулся: «Молодчина, Сириус».
Мы снимали визжащую картину вместе. Северус спрыснул стену мудреным раствором, который варился двое суток. Портрет слез со стены, как кусок сухих обоев.
Старая мегера влюбилась в этого сукиного сына.
Она льет на него елей тоннами.
Они оба до сих пор ненавидят, мстят, играют в шахматы. Старуха хочет за него замуж. Северус смеется.
Иду обедать в забегаловку. Мне все равно, в какую. Лишь бы она не называлась «Макдональдс».
Знаешь, я теперь антиглобалист.
- Я знаю, Люпин.
Я поеду в Брюссель, буду жить в палатке с молодыми циничными щенками, рисующими плакаты на картонных коробках от телевизоров. Им за это заплатили. А я буду делать это совершенно безвозмездно.
- Я знаю, Люпин.
Или буду ссать на площади у резиденции Папы Римского. Сейчас модно записываться в ряды антикрестового похода, как говорит Фоллачи. Что ей? Она умирает от рака и никого не боится.
Я же каждую ночь сгораю заживо и страшусь даже шорохов на чердаке.
Решено, я должен загадить Пьяцца ди Пьетро в Ватикане. Я буду модным.
Я пришлю тебе открытку, и на ней будет Площадь Петра и моя голая задница.
- Я знаю. Я знаю, Люпин.
Говоря со мной, он всегда преследует только одну цель – он хочет, чтобы
я заткнулся.
Чтобы выпил зелье и свалил к чертовой матери.
Его уже не удивляет, что я прихожу к нему каждый вечер.
Что в большинство вечеров я пью с ним чай и «Монтраше», а не тошнотворное
варево, которое виртуозно приготовили его руки.
Дверь забегаловки закрывается за мной и я снова на улице.
Не помню, что я ел. Дыру в моем желудке не заполнить ничем.
Возможно, мне сорок лет.
Но это только возможно, потому что так говорит Северус. А этот пройдоха
виртуозно врет. Говорят, Темный Лорд был без ума от него. Ха-ха.
Северус брюзжит, напоминая, что я не «чертов магл», и моя вечная жизнь будет длиться еще лет сто.
Люпин, ты еще относительно молод, сварливо напоминает он.
Маги живут дольше, раздраженно напоминает он.
- Возьми себя в руки, – устало напоминает он.
Я тихо смеюсь.
Этот сварливый, раздраженный и усталый брюзга запер себя в усадьбе Малфоев. Согласно завещанию Люциуса, он сделал это на законных основаниях.
«Ты паразит, Северус. Ты будешь жрать с его могилы. Кем он был тебе?»
Сварливый брюзга. Все думают, что он спал с сыном Малфоев.
Я спросил, но он разбил мне рот в ответ. Память об этом сволочном капризном хорьке еще слишком дорога ему.
Дом пропах гарью, падалью, пылью и больным волком.
Я иду в библиотеку, затем гуляю по городу.
Мне нечем заняться.
Дерьмо. Мне совершенно нечем больше заниматься.
Я должен завести себе хобби. Что скажешь, Северус?
Хогвартса больше нет и словно никогда и не было. Понадобится много времени,
чтобы создать нечто подобное этому столпу, на котором держалось наше время
титанов.
Столпу, который циничные щенки проводили взглядом и разровняли останки.
Вольдеморт снова бестелесной оболочкой запечатан в миллиардах книг.
Никто не победил, но многим это уже все равно – их кремировало время.
Никто не победил, и грядет звонок второго раунда.
Никто не победил, и я уверен – это невозможно. Тот, кто не боится войны
– таких нет. Тот, кто боится войны – проиграет.
Во второй раз на ринг выйдут немногие выжившие, но я почти никого не
знаю. Лабрадоры против овчарок, псы с клеймом тьмы и щенки с тавро света.
Одинаково безобразны в методах и целях – теперь.
Поттер отчаянно, неприлично регулярно пишет письма, но Северус никогда
на них не отвечает.
Черт побери, этот закомплексованный сальноволосый зануда получает очень
много писем. Не веришь? Я сам был удивлен.
Вечером я приношу ему пачку тех, что по ошибке были адресованы мне. Я
не читаю писем, это знают. И мы топим ими камин.
И воет один из портретов, от которых Северус не стал избавляться:
- Сегодня день иной, иной расклад.
- Здравствуй, - говорю я, не желая ни капли здоровья. Северус выходит на крыльцо и протягивает мне горячий кубок.
- Сегодня волки вышли на охоту, - кричит портрет.
- Что-то новое, - замечаю я про крики, возвращая кубок. Северус молча поворачивается ко мне спиной и закрывает входную дверь, оставляя меня на улице, с запахом рвоты во рту.
- Но не на кур, баранов и ягнят, – доносится из дома голосом нарисованного человека, который сдох два века назад.
Дверь закрыта, но не заперта.
Зайдя, я успеваю заметить его удаляющуюся спину. Он уходит на кухню. Чайник как раз вскипает к моему приходу. Так – всегда. Северус абсолютно точен насчет всего, что способно кипеть.
У него нет прислуги, старый дом не терпит насилия.
- Без сахара, - напоминаю я, приводя его в бешенство двумя словами. Он даже не смотрит в мою сторону. Он раздражен, когда я напоминаю ему то, что он забывает каждый день.
Еще десять очков на мой счет.
- На тех, кто волчью истреблял породу!
- Умолкни!! – он срывает свою злость на куске холста с ожившими красками.
Мы сжигаем письма, сидим на диване напротив камина и наши колени неприлично близки, но мы не придаем этому значения. Так два последних выживших из племени тянутся к друг другу, перемежая скрытую заботу с откровенной ненавистью. Мы остались одни, но еще не одиноки.
И наше будущее скукоживается напротив нас. Чужими руками исписанные листы, мы равнодушно смотрим, потерянные и униженные, гордые и расточительные. Оплеванные словами хвалы, на листах, исписанных чужими руками.
Горечь никогда не находит выхода.
И мы молчим.
Потом Северус поднимается и достает бутылку и два старых кубка.
Он садится и я беру из его рук то, что поможет запить ком в горле.
И наши плечи, наши ступни снова чувствуют жар чужого подгоревшего раскаяния.
Мы пьем, как воду.
Мы не пьянеем, старые больные волки. Наше будущее только что унесла тяга
дымохода.
Он никогда не приглашает меня переночевать в его доме. Да, теперь это
его дом и он ревниво оберегает его пустоту.
Да, я уважаю его желания.
Да, так же как и он невыносимо трепетно относится к моим.
Он знает, что я люблю пить.
Он знает, когда мой любимый цвет.
Он знает про меня все и даже больше.
Я хотел убить его. Двести тридцать восемь колотых ранений.
Но я, в свою очередь, помню о нем абсолютно все, и убийство теряет свой
смысл.
Возможно, иногда мне хочется помнить еще чуть больше. Чуть больше о том, какого цвета его плоть под кожей и черной поношенной мантией.
Сириус говорил, что «у ублюдка черная кровь». Я всегда хотел проверить. Я тянусь к вороту его робы.
Но наступает десять часов вечера. С последним ударом часов мне желательно быть дома.
Дерьмо, я опоздаю. Как всегда.
- Тяжелое дело – быть твоим другом. Можно сказать, неподъемное дело.
- Я знаю, Люпин.
Я теряю ключи по дороге в свой квартал, он роняет их из пальцев, стоя у камина.
Не знаю, может, он и плачет. Хотя я не верю, что он способен.
Мое тело привычно начинает тлеть. Под кожей запекается кровь. От меня воняет.
Я возвращаюсь в свой город Прометея, в привычке трепетно эксгумируя то, что ни я, ни он, никогда никому не скажем.
Мы вспоминаем каждую бессонную ночь. Заново переживаем прошлое, отрекаясь от настоящего. Безвольно стоим на перекрестке, ожидая часа пик. Разгадав величайший фарс этого мира, твердо знаем, что жизнь изначально пуста и бессмысленна. Твердо знаем, не переубедить.
И тысячи миллионов делают то же самое, проклиная Прометея за тот огонь, что он принес в наши холодные осенние города.
Оплывая стеклом, горим на лестницах, в это новое смутное время. Дышим запахом дыма под потухающим солнцем, отдаемся без любви.
- Я знаю.
Разница между нами лишь в том, что иногда, когда огонь горит слишком жарко, он догоняет меня на улице и говорит, что наше время еще придет.
Хотя, дерьмо, он всегда бесподобно врал.