...И тот, кто никогда не вернется...
("...And One Who Will Never Return…")
Автор: Carmilla
Оригинал: на Ex Libris Snape
Перевод: Марси
Beta-reading: Fiona
Рейтинг: PG13, почти R
Pairing: Снейп/Гарри
Summary: миссия Снейпа как шпиона провалилась
Предупреждение: dark fic
Размещение: автор молчит... свяжитесь с ним, кто может
От переводчика: посвящаю fresh'у. Без него и без настроения, которое он мне создал, я бы никогда не взялась за этот перевод.
Он ушел. Нет, нужно называть вещи своими именами... он мертв. Теперь я могу говорить об этом, и мои руки при этом не дрожат, а в глазах не стоят слезы. Но сердце все еще мучительно ноет, и такое ощущение, словно в горло залили расплавленный свинец. Потребуется куда больше недели, чтобы все забыть. Это кажется таким странным; я никогда не чувствовал себя так плохо, даже после смерти Седрика, хотя он умер прямо на моих глазах. Возможно, в этом причина. Возможно, это потому, что они не нашли его тело, и не найдут. Я не представляю его мертвым, он просто... ушел.
Второй несчастный случай на этой войне; второй, о котором мы знаем. Легче думать о нем, как о герое, погибшем в сражении. Поскольку это означает, что я не должен думать о том, как он умер... или что они сделали с ним перед смертью.....
Они знали. Конечно, они знали. Было смешно думать, что он может перехитрить их, играя двойную роль шпиона, тройного предателя, опять вернувшегося на сторону Упивающихся. Но они выиграли. О да, они выиграли. Засомневавшись в нем на минуту, они все-таки выкачали из него информацию... Дамблдор тщательно разработал ловушку, желая убедить их в том, что информация, которую он сообщит, верна, и это стоило нам жертвы. Я никогда не забуду чувство беспомощной паники, которое охватило меня, когда я увидел, как пять или шесть волшебников резко упали с метел, во главе с МакГонагалл. Это было ужасное, скверное ощущение, даже зная, что это не по-настоящему, даже при том, что я понимал, что даже если и отведу глаза, я все равно буду видеть там его, наблюдающего за нами… Они пустили его в свой круг… Но он так и не вышел оттуда…
Последнее известие, которое мы получили от него, была паническое, полунеслышимое сообщение, он послал его Дамблдору через крошечный кристаллический приемник в своем кольце. Он сказал, "Не доверяйте мне. Если вы увидите меня, получите от меня известие, это - не я". И это все. Никаких просьб о спасении, даже никаких "молитесь за меня". Все, о чем он думал - это уберечь нас, независимо от того, что они делали с ним. Единственное, что осталось от него, была его палочка, сломанная пополам и образующая букву "V" в центре круга выжженной земли.
Откуда я знаю все это? Я не должен знать. Мне и правда здесь не место. Я не могу сказать Рону и Гермионе даже половины того, что знаю. Люди думают, что я особенный. Они всегда так думали, начиная с того самого дня в Дырявом Котле. И это меня пугает больше, чем радует. Что я сделал? На что я способен, кроме как летать на метле или красться под плащом? "Явная выдержка и выдающаяся смелость" - чего это стоит? Все эти годы, стоило чему-нибудь случиться, меня каждый раз спасали. Если бы моя жизнь зависела только от меня, я был бы давно уже мертв.
Это был мой выбор. Конечно, это был мой выбор. Дамблдор никогда не заставлял меня в это ввязываться. Я сам это сделал. Это означало проводить лето с ним вместо Дурслей. Это означало снова увидеть профессора Люпина и Сириуса. Как я мог отказаться?
Я думал, что я взрослый. Я думал, что готов. В конце концов, я думал, что смогу с этим справиться. Я был не прав. Однажды меня подняли с кровати посереди ночи, чтобы присутствовать на совещании о новом кризисе, и сесть за стол с Дамблдором, МакГонагалл и Корнелиусом Фаджем и... с ним. Как будто я имел на это право. Знаменитый Гарри Поттер. Мальчик, который выжил. Это давало мне право услышать по-настоящему важные вещи. Едва ли я когда-нибудь ненавидел что-то больше, чем это.
Они не считали меня ребенком, и это было хуже всего. Они считали меня равным. Когда я что-то сказал, все обернулись и приготовились слушать. Они смотрели на меня, как будто мои слова могли иметь значение. А у меня от этого появилось желание вжаться в свой стул, чтобы спрятаться от всех этих серьезных лиц. Даже ласковая поддержка Дамблдора больше нервировала меня вместо того, чтобы подбодрить. Это была комната, где принимаются решения о жизни и смерти. Что я там делал?
Даже он был ..... другим. Не приятный, он всегда был неприятен. И он также относился ко мне, в его холодном взгляде ясно читалось: "Ты можешь обмануть их, что ты особенный, но я-то знаю, что это не так"'. И один или два раза, когда я действительно сумел сказать что-то дельное, мне показалось, что я увидел в его глазах что-то похожее на уважение. И это значило для меня больше, чем все улыбки Дамблдора вместе взятые. В классе он по большей части хвалил своих любимых слизеринцев, но на совете он заслуженно похвалил меня.
Во всяком случае, он уважал меня, и я тоже, хотя довольно неохотно, начал уважать его. Он был злоязычен как всегда, и не задумываясь, критиковал идею, если считал ее глупой. Как стратег он, казалось, был слишком осторожен, чтобы допускать ошибки, - кроме тех случаев, когда дело касалось его собственной безопасности.
И именно это зацепило меня. Хладнокровное стремление видеть вещи насквозь, независимо от того, чего это ему стоило. Я видел, как он шагнул в пламя, которое охватило западное крыло школы, чтобы вытащить третьекурсника-хаффлпафца, который запаниковал и спрятался в ванной. После этого случая школа была заколдована на несгораемость, и никто не мог пройти через ворота без проверки. Мы все еще не знаем, как это случилось. И на следующую ночь я увидел, как он исчез в темноте, чтобы встретиться с Упивающимися Смертью, и задался вопросом, вернется ли он когда-либо снова.
В тот прошлый раз, мы знали, что ставки выше, чем когда-либо. И непосредственно перед тем, как он уехал, я пришел к нему, и протянул руку. Он не взял ее. Он только сказал, очень мягко, "я не прощаюсь." А затем исчез.
Я ловлю себя на мысли, что мне не хватает некоторых вещей. Того, как вспыхивают его глаза, когда он рассержен на кого-то. Того, как его плащ вздымается вокруг него, когда он идет. Того, как его руки скрещиваются на груди, когда он раздумывает над тем, как прокомментировать то, что кто-то из учеников что-то мямлит. В моей памяти остались странные вещи. Например, как его руки мерцали в свете огня, когда он вышел, держа ребенка. Тогда ему пришлось оставить мантию снаружи. Мне кажется, что это был первый раз, когда я видел его без нее, и, помню, был удивлен тем, как небрежно он был одет. И было что-то в его глазах, когда он отвернулся от меня. Что-то, похожее на сожаление.
И все же, мы на самом деле никогда не заключали перемирие. Я никогда не говорил ему, что я вырос, уважая его поступки и образ мыслей. Я никогда не говорил ему, что я не ненавижу его. Я никогда не благодарил его за спасение моей жизни, или за попытки это сделать... сколько раз? Три? Четыре? Я не знаю, и я стыжусь этого. И я никогда не слышал, чтобы он говорил, что все в порядке. Я никогда не слышал, чтобы он говорил, что он тоже не ненавидит меня. Но теперь - слишком поздно. Слишком поздно, черт побери.
Боль. Это - первая вещь, о которой я вспоминаю каждый раз, когда открываю глаза. Она стреляет в голове, судорогой сводит живот, потому что я не ел много дней - недель? - синяки и ушибы, оттого, что я сплю на каменном полу, мучительная агония моих сломанных рук.
Иногда кто-то из них приближается, и боль взрывается во мне, подобно вновь открывшейся ране; скручивающий ужас крусиатуса, и менее сильные, но так же эффективные мучения холодного стального, обжигающего железа, удары голове и животу, продолжающиеся до тех пор, пока меня не стошнит или я не потеряю сознание. Они сломали мне руки. Сломали все кости одновременно, смеясь над каждым новым рваным криком. А потом связали их так, чтобы кости срослись под неправильным углом. На них теперь страшно смотреть; они искривлены и бесполезны. Я едва могу шевелить пальцами; даже когда они бросают мне какие-то объедки, я едва могу накормить себя. Абсолютная беспомощность калеки - самая худшая пытка из всех. Почти.
Я давно перестал надеяться на спасение. Все, наверное, думают, что я мертв. Я и правда давно должен был умереть, но они оставили меня для своих забав, как домашнего зверька. Я помню, кто они и что они делают, эти вампиры души. Это - не счастливое знание. Я знаю, что есть другие воспоминания, к которым я не могу получить доступ. Но, конечно, они есть. Но когда я пытаюсь вспомнить друзей, чтобы продолжать надеяться, я не вижу ни одного. Я вижу старика, кажущегося в гневе десяти футов высотой, называющим меня идиотом, предателем, убийцей, и знаю, что все это правда. Иногда я ощущаю, что в этой памяти есть больше, больше, чем гнев, боль и бесконечная вина, но я не могу вспомнить - что. Я вижу черноволосую женщину, осуждающе уставившуюся на меня, неуклюжего чурбана, отказывающегося слушать, двоих мужчин, в лохмотьях, слишком тонких, один темноволосый, один светлый, с ненавистью в глазах. И когда я пытаюсь думать о друзьях, о союзниках, это - все, что я нахожу у себя в памяти.
Но иногда, когда эти черные монстры уходят, и когда я не думаю ни о чем конкретно, другой образ приходит ко мне. Молодой человек с бледной кожей и встревоженным, красивым лицом, протягивает мне руку. Это - не счастливое воспоминание, поскольку оно приносит мучительную боль, потому что помню, как я отвернулся, и вижу боль в тех распахнутых, проникновенных глазах, из-за того, что я отверг его. Но все-таки это хоть что-то. Кто-то все-таки предложил мне дружбу, принял меня. И в моем более ясном состоянии я даже знаю его имя, хотя забыл все остальные. Иногда я даже не могу вспомнить свое собственное. Но он здесь, смотрит на меня, тянется ко мне ... Гарри.