Поток сознания
Автор: Olivia Lupin
Перевод размещается с разрешения автора
Перевод: Солнечный котенок
Pairing: Драко/Гарри
Рейтинг: G (без возрастных ограничений)
Жанр: romance
Краткое содержание: Драко круто изменил свою жизнь – и в то время как он видит все вокруг в совершенно новом свете, никто другой, похоже, не в состоянии увидеть то, что видит он. Или, точнее, никто не видит его самого. За одним исключением...
Дисклеймер: В основу данного художественного произведения положены персонажи и сюжетные ходы, созданные Дж. К. Роулинг и принадлежащие ей, в различных изданиях, включая, но не ограничиваясь этим, продукцию компаний Bloomsbury Books, Scholastic Books, Raincoast Books и издательства «РОСМЭН», а также Warner Bros., Inc. Данное произведение создано и распространяется в некоммерческих целях, не подразумевая нарушения авторского права и прав на товарные знаки.
Примечания переводчика: по поводу имен и названий из канона. Вообще я ориентируюсь на перевод Марии Спивак, но за некоторыми исключениями, когда предпочитаю наработки других авторов или собственные. Все имена собственные и маглы (muggles) переведены транскрипцией/транслитерацией, как в переводе Юрия Оранского. Стервятников придумала я, потому что ни Пожиратели смерти, ни Упивающиеся смертью меня не устраивают. – Солнечный котенок
Часть II
Стoящее
Это было весной пятого класса; сейчас зима шестого, и к этому времени я давно и прочно вошел в группу Дамблдора. Мы встречаемся раз в неделю. Поначалу на этих собраниях я чувствовал себя более чем неуютно, но теперь я привык, и должен сказать, что в конце концов меня все приняли, пусть и не с распростертыми объятиями.
В немалой степени такому развитию событий поспособствовал Гарри. Я всегда называю его Гарри про себя, но в лицо – никогда. Как это случилось, не знаю, я не заставлял себя думать о нем как о Гарри специально, но на этих собраниях иначе просто нельзя, а потом это просто входит в привычку.
Все это заведение крутится вокруг него и его одного. Разумеется, собрания ведет Дамблдор, а большая часть разговоров и собственно планирования приходится на долю Блэка, МакГонагалл, Люпина, Снейпа и еще нескольких, но знаете, с присутствием Гарри считаются все.
И, конечно, время от времени он сам становится предметом дискуссии, и все всегда называют его Гарри. Кроме Снейпа.
Так или иначе, Гарри на собраниях держит себя тише воды ниже травы: он сидит рядом с Блэком и, как правило, не говорит ни слова, пока кто-либо не обратится к нему напрямую. Даже перед началом собрания, когда люди еще не начали рассаживаться и просто беседуют между собой, он просто сидит и молчит.
Однако на самом первом собрании – первом с моим участием – он вошел в комнату и направился прямо ко мне. Я стоял со Снейпом у подноса с чаем и мечтал только о том, чтобы куда-нибудь провалиться, и когда я поднял голову и увидел его прямо перед собой, это желание начало расти в геометрической прогрессии. Это была первая наша настоящая встреча за все время, прошедшее с отъезда на пасхальные каникулы. А тогда мы были не в лучших отношениях.
Несколько секунд он стоял и смотрел на меня, спокойно и мягко, затем перевел взгляд на Снейпа и кивнул.
– Здравствуйте, профессор.
Он снова повернулся ко мне, опять посмотрел мне прямо в глаза и кивнул, теперь уже мне.
– Малфой. – Его голос был спокоен, почти ласков. Он потянулся мне за спину, взял кружку и наполнил ее чаем. – Чаю? – протянул он мне кружку. – Молоко, сахар?
Мало что соображая от изумления, я взял кружку и машинально ответил:
– Спасибо, только сахар. – Как зачарованный, я смотрел, как он налил еще одну кружку, для себя, и положил сахар в обе.
Он снова тепло кивнул мне и направился к Блэку.
После этого... ну что ж, у остальных практически не было выбора, кроме как принять меня.
Но я отвлекся.
Я о невидимости. Быть невидимым всегда странно, но в таком месте, как Хогвартс – вдвойне. А для меня это тем более непривычно. Я никогда не позволял оттеснить себя на задний план, и люди вокруг почти всегда признавали меня лидером. В первую очередь, конечно, за мной шли мои товарищи, слизеринцы, и они же первые, для кого я стал невидим – мгновенно и необратимо. Из одной крайности в другую, честное слово. И смешнее всего то, что большая часть Слизерина вовсе не на стороне Темного Лорда.
В чем тут загвоздка: те, кто действительно в его лагере – да, вот они обходят меня десятой дорогой, старательно, как никто больше; а те, кто нет, просто не верят, что я не веду двойную игру. Мы, слизеринцы, такие, не буду спорить. Завоевать наше доверие очень трудно, а если оно потеряно, вернуть его практически невозможно. О, я хорошо себе представлял, на что будет похожа жизнь в Слизерине после такого, и практически ни в чем не ошибся.
Дамблдор даже предложил мне снова надеть Шляпу и повторно пройти отбор, но я отказался. Из этого ничего бы не получилось.
Я знаю, кто я такой. Я слизеринец.
Я всегда гордился своим колледжем, и это не изменилось ни на йоту.
Забавно: труднее всего меня игнорировать оказалось гриффиндорцам, но они справляются. Уизли бросает на меня испепеляющие взгляды до тех пор, пока я не посмотрю на него сам, и тут он отводит глаза. Грейнджер держит себя в рамках – она на удивление вежлива со мной, если вспомнить, какой грязью я поливал ее все эти годы. Наверное, Уизли так ненавидит меня еще и поэтому – потому что Грейнджер смогла оставить все в прошлом. Разумеется, она член группы Дамблдора, и я тоже, а он нет, и это подливает масла в огонь.
Ребята из Рейвенкло и Хаффлпаффа смотрят сквозь меня без малейшего труда; пожалуй, они всегда хотели, чтобы так и было, но только раньше я никогда не позволял себе остаться незамеченным.
И, как я уже говорил, тут нет ничего, чего бы я не ожидал, и ничего, с чем я не мог бы справляться изо дня в день. Однако не буду врать, что ни разу не задыхался от боли, наткнувшись на неожиданное подтверждение того, насколько я невидим.
Если я не хожу с унылой мордой и не заливаюсь слезами, как какая-нибудь маленькая истеричка из Хаффлпаффа, это еще не значит, что мне не бывает больно.
И, странное дело, единственный, кому не все равно, кто может забыть о своих делах для того, чтобы мне не было больно – это именно тот, кто может ударить меня больнее всего. Гарри Поттер.
Гарри.
Я уже говорил, что всегда называю его Гарри про себя, но никогда в лицо. Фокус в том, что в лицо мы вообще никак не называем друг друга. Похоже, он единственный, кто действительно понимает – сколько бы гордости я раньше ни вкладывал в имя Малфоя, сейчас это последнее, с чем я хочу, чтобы меня ассоциировали. Он не называл меня так с первого собрания Ордена, на котором я присутствовал, того самого, где он протянул мне кружку чая. Но, с другой стороны, он ни разу не назвал меня Драко; не знаю, почему он не хочет сократить дистанцию – может, считает, что мне было бы неприятно, а может, это было бы неприятно ему самому. Я никогда его не спрашивал, из страха, что верно второе.
А я его никак не называю потому, что для меня он Гарри и только Гарри, и если я позволю себе вообще как-то обратиться к нему, это выскочит. И как бы я ни был рад называть его по имени, я не могу просто присвоить себе это право... а он никогда не давал мне разрешения. Поймите, пусть мы союзники в войне, и пусть за последние месяцы он провел в моем обществе больше времени, чем с Уизли (еще одна причина для вражды, я уверен), мы не то, что вы назвали бы друзьями. Или, по крайней мере, я не думаю, что он считает меня другом.
Честно говоря, я не знаю, кто я для него.
А кто он для меня – ну, разумеется, я знаю, но это совсем другая история. Достаточно сказать, что мои чувства к Гарри изменились настолько, насколько вообще возможно.
Наверное, все началось с той самой злополучной кружки чая десять месяцев назад. Видите ли, как только нам стало ни к чему соперничать – как только мы оказались на одной стороне – мне стало на удивление легко признать, что в глубине души я всегда им восхищался.
Летом после пятого класса мы оба остались в школе; Дамблдора наконец убедили, что сейчас, когда Волдеморт набирает силу, Гарри вряд ли будет в безопасности у своих родственников, а что до меня – мне просто некуда было идти.
Я не сказал бы, что хорошо отдохнул за эти каникулы. Но сделали мы очень много.
Ежедневно мы часами зубрили чары и порчи. Мы проводили изнурительные, нескончаемые часы в лаборатории зелий под бдительным оком Снейпа, и в конце концов научились варить полдюжины базовых противоядий для распространенных ядов, и примерно столько же зелий, которые стимулируют умственную деятельность и обостряют чувства – прекрасное средство для борьбы с «окопной усталостью». Люпин каждый день натаскивал нас в защите от темных искусств, и мы бесконечно сражались в спарринге с ним, с двужильным до отвращения Блэком и друг с другом.
Мы стали анимагами.
Мы научились доверять собственным инстинктам в любой возможной ситуации, и на удивление часто – инстинктам друг друга. Мы образовали очень прочное партнерство. Настороженность между нами переросла в узнавание, а затем мы научились опираться друг на друга, и это чувство опоры дарит мне какую-то странную радость, и я знаю – он доверяет мне. Он сам так сказал.
То, что я готов доверить ему свою жизнь, даже не стоит упоминать. Просто нельзя провести столько времени с Гарри и не понять, насколько он удивительный человек, удивительный во всем. И понимание это не только заставляло меня знать свое место, но в то же время вдохновляло и пленило.
К началу шестого класса я влюбился в него.
Признаться себе в этом тоже оказалось удивительно легко. В конце концов, я же не собирался оповещать о своих чувствах кого бы то ни было. И как будто я хоть что-нибудь мог с ними сделать...
Вот что я имел в виду, когда говорил, что Гарри может ударить меня больнее всего... не то чтобы он действительно меня ударил, по крайней мере осознанно. Он неспособен на такое. Совсем. Разве что на прямо противоположное.
Один из тех моментов, когда невидимость буквально душила меня – тех самых, о которых я уже говорил – пришелся на прошлое Рождество. Еще один случай, когда я вроде бы прекрасно знал, как оно будет, но в реальности все оказалось совсем иначе. Начнем с того, что я был в Хогвартсе, а не в родовом поместье. Мало-помалу я уже перестал думать о нем как о доме, и это помогало. Так или иначе, я знал, что буду один, и думал, что готов к этому. Но почему-то завтракать в полном одиночестве за слизеринским столом в Главном зале было невыносимо больно.
Я был абсолютно, безнадежно невидим для всех вокруг.
Я смотрел, как немногие оставшиеся школьники сбивались в тесные дружеские группки, как они радостно болтали за завтраком и хвастались только что полученными подарками – и тут мое беспросветное одиночество обрушилось на меня, как удар.
У меня перехватило горло. Я уперся взглядом в тарелку; желудок, казалось, был готов в любой момент вернуть наружу ту небольшую порцию овсянки, которую я успел проглотить. Я уже был готов встать и выйти из Главного зала, когда кто-то подошел к столу и остановился точно напротив меня. Я поднял голову.
Это был Гарри.
Гриффиндорцы наперебой звали его к себе, но он отмахнулся и остался у слизеринского стола.
– С Рождеством. – Его голос был тихим, почти робким, как будто он знал, что его слова для меня прозвучат горькой насмешкой. Я смотрел, ошеломленный, как он отодвинул стул и сел. Должно быть, мое неверие отразилось на лице, потому что он слегка пожал плечами и с почти виноватым видом пояснил: -- Ну нельзя же тебе быть совсем одному, а за гриффиндорский стол ты не сядешь, так что... – Он умолк.
– А почему мне нельзя быть совсем одному? – искренне удивился я.
Он снова пожал плечами.
– Потому что. – Замявшись на мгновение, он протянул мне через стол маленький предмет в подарочной упаковке. – С Рождеством. – На этот раз его голос прозвучал увереннее.
Если я был ошеломлен, когда он сел со мной, то это не идет ни в какое сравнение с тем бесконечным потрясением, которое охватило меня, когда он протянул мне подарок. Медленно, не сводя глаз с пакета, я протянул руку, и Гарри вложил его в мою ладонь.
Я сидел и тупо глядел на подарок так долго, что Гарри, казалось, застеснялся.
– Прямо здесь не открывай, – пробормотал он, неловко потянулся за тостом и по дороге выкупал рукав в блюдце с повидлом.
Во мне вдруг заворочалась острая шпилька юмора, и я не стал отказывать себе в том редком, пикантном удовольствии, каким для меня стала обыкновенная болтовня.
– Почему? Это взрывающиеся карты? – легкомысленно спросил я и поднял бровь, чувствуя, как растягиваются в улыбке губы.
Он быстро поднял глаза, и когда он увидел меня, удивление и настороженность на его лице сменились беспечной улыбкой.
– Не-а. Пули-вонючки.
Остаток завтрака прошел в необременительном молчании.
Развернул подарок я уже поздно вечером. Я не расставался с ним весь день; он легко умещался в кармане, и я периодически вынимал его и просто разглядывал обертку, получая от этого совершенно абсурдное удовольствие.
Уже незадолго до полуночи я наконец вынул сверток из кармана в последний раз за день. Я был один в общей гостиной Слизерина, и тут до меня дошло, что я изо всех сил оттягивал этот момент, чтобы сверток подольше остался «просто» подарком на Рождество.
И тут, держа его в руках, я понял, что его можно даже и не открывать.
Получить его уже было лучшим подарком.
Я медленно развязал белую ленточку и сунул палец под скотч, смакуя последние моменты удовольствия от самого наличия подарка. Я ни разу не задумывался о том, что там такое; сам по себе факт, что Гарри вспомнил обо мне, захватил меня целиком, и у меня просто не осталось сил гадать, что за вещь он счел подходящим подарком. И поэтому, когда последние клочки обертки были отброшены в сторону и я наконец увидел, что было внутри, I was as undone as the package itself.
Под бумагой оказалась небольшая фотография в рамке, очевидно, взятая из школьного фотоархива. На снимке был изображен стол в библиотеке, за столом сидела девушка и увлеченно строчила что-то на свитке пергамента, временами заглядывая в большую книгу, открытую на том же столе.
Это была моя мать.